No, Žižek did not attribute a Goebbels quote to Gramsci

.
After I debunked Molly Klein’s baseless claim that Žižek was the editor of the Ljubljana student zine Tribuna when it printed a translation of The Protocols of the Elders of Zion, a few of her dimwitted supporters kept saying that I was focusing too much on this one claim and ignoring the mountain of other “evidence” she’d compiled regarding the Slovenian philosopher. So I figured I’d have a crack at another of her outrageous claims.

By the way, I swear to god this is the last one of these things I’m going to write. Klein’s modus operandi seems to go something like this:

  1. Make as many ridiculous and poorly researched, half-literate claims as possible.
  2. If anyone disputes one of your claims or clearly demonstrates that it’s incorrect, either ignore him/her or
    1. accuse them of ignoring all the other “legitimate” criticisms she’s advanced.
    2. simply continue making same ridiculous claims despite direct evidence disproving them.
  3. Repeat.

For bonus points, call everyone a “fascist” or suggest that they’re a “psyop.” Žižek doesn’t really need my help. Still, it’s fun to beat up on feeble-minded frauds like Klein. Enjoy the carnage below.

.
Another spurious claim Molly has repeatedly made is that Žižek deliberately conflated a pair of quotes by two quite distinct individuals. Namely, the Nazi propaganda minister, Joseph Goebbels, and the Italian Marxist, Antonio Gramsci. It so happens that the quote in question is one of Žižek’s favorites. He likes to use it a lot. So it appears in several of his texts, not just the article he wrote for New Left Review. At any rate, the quote Žižek attributes to Gramsci runs as follows: “The old world is dying, and the new world struggles to be born: now is the time of monsters.”

Recent photo of myself alongside fellow Twitter proles doing battle with Molly Klein the foul monster pictured at the top

Recent photo of myself alongside other nameless Twitter proles doing battle with Molly Klein the grotesque monster pictured at the top

Klein is convinced for some unknown reason that Žižek is in fact quoting Goebbels, with slight modifications added to throw readers off the scent. She laid it all out in a blog post a few years back. “Needless to say,” remarked Klein, “Gramsci said no such thing.” Following this there is a long quotation from the original Italian, though only one line from it was relevant: La crisi consiste appunto nel fatto che il vecchio muore e il nuovo non può nascere: in questo interregno si verificano i fenomeni morbosi piú svariati. Rendered more literally into English, as the 1971 International Publishers edition does, it reads: “The crisis consists precisely in the fact that the old is dying and the new cannot be born, in this interregnum a great variety of morbid symptoms appear.”

Indeed, from this it would seem that Žižek either translated Gramsci very loosely, or is substituting a different quote for Gramsci’s entirely. Where could Žižek have gotten it from? Naturally, Klein’s first instinct is to look for some source in the annals of Nazism that resembles the one Žižek supposedly put in the mouth of Gramsci. A few keyword searches on Google and there you have it — gold, jackpot, Goebbels! “We know today that the old world is dying and that we are seeing the struggle for a new world,” the propaganda minister wrote in 1939, a few months before his country plunged Europe into war. Somewhat similar, sure. “Old world” and “new world” vs. “the old” and “the new.” Klein concludes: “that is Goebbels via Žižek passed off as Gramsci.” Continue reading

Heidegger’s Nazism

A review of Victor Farías’
Heidegger and Nazism (1987)

.

.
This one’s from the archives. I stumbled across it today while trying to dig up another file. Upon rereading it, I was surprised to see that I still agree with most of the sentiments it conveys. Of course, there are some bits that annoy me that I’d like to change, but I’m going to post it as is. Don’t be too hard on me; it’s from 2006.

.
Very little can be written concerning Victor Farías’ polemical Heidegger and Nazism which has not already been extensively discussed. Since its release in French translation in 1987, the book has been the subject of furious criticism, defended by an army of staunch advocates while simultaneously decried by a host of equally resolute detractors. For both extremes this work merely provided a pretext for debate. The battle lines had for the most part already been drawn: the response on either side to its publication was generally automatic. More judicious commentators have since been able to appreciate the truly groundbreaking revelations of Farías’ study, at the same time recognizing its severe limitations. The question of an author’s reasons for conducting this sort of investigation must inevitably arise, after all, given the controversial nature of the issues at stake. This was no small undertaking on his part. The painstaking archival process by which Farías gathered his data was carried out systematically over the course of several years. This no doubt casts some suspicion on his motives. Moreover, the striking lack of ambiguity in his results (which invariably implicate Heidegger as a loyal Nazi all along), combined with a number of questionable arguments and characterizations he makes, only serves to damage the integrity of his otherwise impressive research. So what might then be salvaged from Farías’ contentious analysis? The reader might proceed with cautious reservation, acknowledging the disturbing discoveries it relates while sifting out its more dubious insinuations.

Brief memorandum circulated by Heidegger addressing the students at Freiburg, 1934

Brief memorandum circulated by Heidegger
addressing the students at Freiburg, 1933

We shall begin by examining the general methodology of the text. The technique Farías employs throughout in assessing Heidegger’s thought is primarily external. That is to say, the book does not look to excogitate the subtle nuances and abstractions of Heidegger’s philosophy from within. Instead, Farías devotes most of his attention to relatively minor documents (memos, speech transcripts, personal correspondences, etc.). Continue reading

Tea, anyone? Nikolai Suetin’s ceramic Suprematism, 1922-1928

Untitled.
IMAGE: Nikolai Suetin,
Suprematist teasets
(Moscow, 1925-1926)
.Untitled

Along with Il’ia Chashnik, Nikolai Suetin was Kazimir Malevich‘s most devoted disciple.  He first came under the great master’s tutelage during his studies at the Vitebsk School of Art in 1918, where he also trained with the renowned artist Jean Pougny.  Though a skilled painter, designer, and ceramicist in his own right, Suetin spent much of his time promoting Malevich’s body of work and keeping a photographic record of his life.  Unlike his mentor, Suetin never theorized his work in so self-conscious a fashion.  In 1924, however, he recorded a brief artistic creed in staccato verse, disavowing every attempt to systematize his work:

neither non-objectivity
nor object
what?
“X,” I reply
it signifies the sum of my painterly thought
in the world, and hence
the answer to the question
of modernity…
No system binds me, as I am unsystematic.
A reasonably logical premise can demonstrate any system, but I am alogical and therefore overcome the systems of cubism, futurism, and suprematism.”

ни беспредметность
ни предмет.
что?
я отвечаю X (икс)
это значит сумма моей живописной мысли
на мир и значит
ответ на вопрос осязания
современности «…»
Никакая система не связывает меня, ибо я бессистемен «…»
Разумно логической предпосылкой можно доказать всякую систему, но я алогичен и потому преодолеваю системы кубизма, футуризма и супрематизма «…»

While Suetin authored numerous remarkable works, perhaps his most striking pieces came in the form of Suprematist plateware commemorating the Bolshevik revolution in October 1917.  These were made over the course of the 1920s, especially from 1922-1928.  Included in this post are several very high-resolution photographs of these works.  Enjoy!

Nikolai Suetin’s Suprematist plateware

Moisei Ginzburg’s “The international front of modern architecture”

Translated from the Russian 

Untitled.
Image: Photograph of Moisei Ginzburg,
editor of Modern Architecture (1927)

untitled2.

[From Modern Architecture (1926) № 2]

[Pg. 41]

If one takes a cursory glance at everything that is now taking place in the architectural life of all countries, the first impression will be this: the world is split into two halves. In one of them, eclecticism still reigns — having lost any point of departure, having exhausted itself through and through — perfectly symbolizing the deteriorating culture of old Europe. In the other [half] young, healthy shoots push themselves through — landmarks, the beginnings of a new life start to emerge, from which it is not difficult to extend the single, unified thread of an international front of modern architecture. Despite all the differences and peculiarities of different countries and peoples, this front really exists. The results of the revolutionary pursuits of the modern architectural avant-gardes of all nations intersect with one another closely in their main lines of development. They are forging a new international language of architecture, intelligible and familiar, despite the boundary posts and barriers.

But it is worth examining this picture a little closer, as it now becomes evident that within the overall stream [of modern architecture] merge various currents.  The path of the creative pursuit in different countries and among different peoples is not quite the same. For along with the general similarity there also exist differences — differences not only in the formal expression of this language, but also in the basic principles that inform it. Continue reading

A Hitherto Untranslated Letter from Le Corbusier to Anatolii Lunacharskii

Le Corbusier sitting in front of the site for the Tsentrosoiuz Building in Moscow (March 1931)

The following letter, from the famed French architect Le Corbusier to the Soviet Commissar of Enlightenment Anatolii Lunacharskii, has up to this point never available in English translation:

13 mai 1932

Monsieur Lounatcharsky

Genève

Cher Monsieur,

Vous ne m’en voudrez pas de revenir sur l’entretien que nous avons eu à Genève samedi dernier concernant le Palais des Soviets.

Le Palais des S[oviets] est (dit le programme) le couronnement du Plan quinquennal. Qu’est le Plan quinquennal? La tentative la plus héroïque et véritablement majestueuse dans sa décision d’équiper la société moderne pour lui permettre de vivre harmonieusement. Au bout du Plan quinquennal, une idée. Quelle idée: rendre l’homme heureux. Comment atteindre, au milieu des résidus innombrables d’un premier cycle de civilisation machiniste, un état de pureté capable seul d’ouvrir une ère de bonheur? En n’hésitant pas à se tourner résolument vers l’avenir, en décidant d’être d’aujourd’hui, d’agir et de penser «aujourd’hui».

Ainsi a fait l’URSS. Du moins le croyons-nous, nous qui regardons de loin votre effort. Nous le regardons avec un tel intérêt, avec une telle soif de voir se réaliser quelque part sur la terre, cette aspiration universelle vers un état d’harmonie, qu’une fois en est née, partant, une mystique. Cette mystique: l’URSS. Poètes, artistes, sociologues, les jeunes gens et surtout ceux qui sont restés jeunes parmi ceux qui ont connu la vie, — tous ont admis que quelque part — en URSS — le destin avait permis que la chose fût. L’URSS se fera connaître un jour matériellement — par l’effet du Plan quinquennal. Mais, dès aujourd’hui, l’URSS a allumé sur le monde entier une lueur d’aurore. Des coeurs vrais sont tournés vers nous. Ça, c’est une victoire, — bien plus forte que celle qui suivra sur le plan matériel.

«L’architecte exprime la qualité d’esprit d’une époque.» Donc le Palais des Soviets révélera, dans la splendeur des proportions, la finalité des buts poursuivis chez vous depuis 18. On verra de quoi il s’agit. Le monde verra. Plus que cela, l’humanité trouvera sous les auspices de l’architecture un verbe exact, infrelatable, hors de toute cabale, de toute surenchère, de tout camouflage: le Palais, centre des institutions de l’URSS.

Vous avez fait connaître par le monde que ce palais serait l’expression de la masse anonyme qui vit l’époque présente.

Décision: comme la Société des Nations, le Palais des Soviets sera construit en Renaissance italienne…

La Renaissance italienne — comme les Romains et les Grecs — construisait en pierre. Si grands que fussent les rêves, la pierre fixait les limites de sa mise en oeuvre et de son obéissance aux lois de la pesanteur.

A la Renaissance, il y avait des princes lettrés qui dominaient les masses. Un gouffre séparait la fortune et le peuple. Un gouffre séparait le palais, logis des princes, de la maison du Peuple.

L’URSS, union des républiques soviétiques prolétariennes, dressera un palais qui sera hautain et hors le peuple.

Ne nous illusionnons pas dans la rhétorique: je sais parfaitement que le peuple — et le moujik aussi — trouve admirable les palais de rois et qu’il est de son goût d’avoir des frontons de temple sur le bois de son lit.

Mais la tête pensante des Républiques soviétiques doit-elle conduire ou flatter et cultiver des goûts prouvant la faiblesse humaine?

Nous attendons de l’URSS ce geste qui domine, élève et conduit, parce qu’il exprime le jugement le plus haut et le plus pur. Sinon? Sinon il n’y a plus d’URSS et de doctrine et de mystique et de tout…Il est EFFARANT de devoir être conduit à poser de telles questions.

En un mot pour conclure: il est effarant, angoissant, dramatique, pathétique que la décision actuelle de Moscou puisse commencer son oeuvre de désagrégation de l’opinion, de désenchantement, d’amère ironie. Et que le Plan quinquennal se couronne de ceci: «petitesse des hommes».

Cher Monsieur, dans mes propos, nulle amertume de candidat évincé. Non. Mais j’aime trop l’architecture et trop la Vérité pour désespérer déjà. Je voudrais aller parler à Moscou, expliquer, exprimer. Je voudrais aller dire ceci: l’effort innombrable, l’immense labeur anonyme ou signé de ces cent années de sciences, a créé sur le monde la grande collaboration. Il n’est un appoint technique: béton armé, fer, verre, chauffage, ventilation, acoustique, statique, dynamisme, il n’est un outil: machines de toutes natures — qui ne prouvent la grande collaboration.

L’architecture — en l’occurrence l’architecte — a pour mission de mettre en ordre cette armée de collaboration et par la vertu de la puissance créatrice de composition, par la puissance d’une intention élevée, elle peut exprimer le visage unique et magnifique de cette humanité créative. Ce visage serait-il un masque? Jamais, non jamais.

Me permettez-vous de parler objectivement? J’aimerais aller à Moscou.

Le 29 de ce mois, s’ouvre à Barcelone la session du Comité inter[nation]al pour la préparation du Congrès international d’Architecture qui se tiendra à Moscou en septembre.

Mon voyage d’Alger peut être remis (je viens de l’apprendre) à mai.

Je suis attendu à Rome pour deux conférences présidées par Mussolini et pour une entrevue avec lui. But: les Italiens me demandent d’aller arracher le Duce à l’erreur dans laquelle il s’enfonce en ordonnant de construire l’Italie en style Romain (Vous voyez combien le mal est partout.)

S’il vous était possible de préparer mon voyage à Moscou? Je vais même être indiscret: ne m’avez-vous pas dit que vous retourniez sous peu à Moscou? Alors ceci: s’il m’était possible de vous accompagner dans ce voyage, je pourrais vous entretenir de tout ce qui bouillonne en moi, relativement aux villes et aux maisons.

A Moscou, je pourrais, en dehors du Palais parler en public de la Ville Radieuse et expliquer où le progrès et une vue large nous ont conduits et exposer à votre pays qui est le seul ayant les institutions permettant la réalisation des programmes contemporains, le détail technique de la question:

la réforme architecturale

la journée solaire de 24 heures et son programme

les nouvelles techniques de la respiration exacte à l’intérieur des bâtiments (avec les résultats des récents essais du laboratoire de St-Gobain) (Problème décisif capital pour l’URSS)

les problèmes de l’économie du sol dans l’économie domestique

l’insonorisation des logis

l’acoustique

Là sont des vérités, des réalités, des choses à longue trajectoire qui sont dans l’esprit du Plan quinquennal — beaucoup plus que certaines méthodes restrictives, sans imagination et malthusiennes, auxquelles on a fait grand accueil en URSS.

Et si l’on veut, je pourrais parler de proportion, de beauté, de ces choses qui sont les impératifs de ma vie, car il n’y a pas de bonheur possible, sans l’esprit de qualité.

A Buenos Aires en 1929, j’ai fait dix conférences (un cycle) en quinze jours. Je veux bien le faire à Moscou.

Cher Monsieur, voici vingt ans que je vis comprimé. Paris m’a été jusqu’ici indispensable car Paris est le champ clos de la qualité. La vie sévère que j’y mène a porté des fruits. Ignorant en tout, je le sais, je connais toutefois beaucoup de choses de l’architecture et de l’urbanisme.

J’ai à Moscou des amis de coeur, des collègues dans lesquels j’ai grand espoir. J’ai à Moscou des ennemis, mais, je crois, beaucoup d’amis.

Je vous dirai encore ceci: à Moscou j’ai toujours défendu M. Joltowsky qui est un vrai architecte, sensible et plein de talent. C’est cet arrêt inattendu sur une forme historique de l’architecture qui a créé nos divergences. Mais je parlerais avec lui d’architecture, infiniment mieux qu’avec la plupart de mes collègues occidentaux qui se dénomment «architectes modernes».

Je termine : entièrement désintéressé, passionné d’architecture, à l’âge de maturité où un homme doit donner, j’offre ma collaboration en toute loyauté et sans espoirs de gains.

Voilà.

Tout cela était long à dire. Voulez-vous me pardonner d’avoir retenu si longtemps votre attention.

V[otre] bien dévoué

— Le Corbusier

Here, for the first time, is a full English translation of the letter, provided courtesy of my father, Michael Wolfe, and his friend, Michael Vogel:

May 13th, 1932

Mr. Lunacharskii

Geneva

Dear sir,

You will excuse me for returning to the discussion we had in Geneva last Saturday concerning the Palace of the Soviets.

The Palace of the S[oviets] (hereafter referred to as the “program”) is the crowning achievement of the five-year Plan.  What is the five-year Plan? The most historic and undeniably majestic attempt in its decision to equip modern society in order to enable it to live harmoniously.  At the end of the five-year Plan, an idea.  What idea? To make mankind happy.  How is it possible, amid the innumerable residues of the initial cycle of machinistic civilization, to achieve that state of purity which alone is capable of ushering in an era of happiness? By not hesitating to turn resolutely toward the future, by deciding to be contemporary, to act and think “today.”

This is what the USSR has done.  At least this is what we believe, we who observe your effort from afar.  We observe it with such an interest, with such a thirst to see achieved, somewhere on Earth, this universal aspiration for a state of harmony, from which is consequently born a mystique.  This mystique — the USSR.  Poets, artists, sociologists, young people, and above all, those who have remained young among those who have experienced life — all have admitted that somewhere — in the USSR — destiny has allowed the thing to be.  One day, the USSR will make a name for itself materially — through the effect of the five-year Plan.  Yet the USSR has already illuminated the entire world with a glimmer of dawn, of a rising aurora.  The hearts that are true have turned toward us.  That in itself is a victory, one that is far greater than the one that will follow in material terms.

“The architect expresses the spiritual quality of an era.”  Thus, in the splendor of its proportions, the Palace of the Soviets will reveal the finality of the goals pursued in your country since 1918.  We will see what this is all about.  The world shall see.  But even further, humanity will find under the auspices of architecture a precise, uncorruptible verb, devoid of cabalistic machination [cabale], of exaggeration, of camouflage: the Palace, center of the institutions of the USSR.

You have made known throughout the world that this palace is to be the expression of the anonymous mass that is witnessing current events today.  Decision: like the headquarters of the League of Nations, the Palace of the Soviets will be built in the Italian Renaissance style…

The Italian Renaissance — like the Romans and the Greeks — built with stone.  However grandiose the dreams, stone set the limits for its realization, in compliance with the laws of gravity.

During the Renaissance, there were literate princes who dominated the masses.  There was a chasm separating the wealth from the people.  A gulf separated the palace, the dwelling-place of princes, from the house of the people.

The USSR, a union of proletarian soviet republics, shall erect a palace that will be haughty and separate from the people.

Let us not be blinded by rhetoric: I know perfectly well that the people — as well as the muzhik — admire regal palaces, and that it is their taste to have the headboards of their beds engraved with temple façades.

Should the leadership of the Soviet Republics, vehiculate or flatter and cultivate tastes that attest to human frailty?

From the USSR, we expect the type of sweeping gesture that dominates, elevates, and conveys, for such a gesture is a reflection of the highest and purest discernment.  If not? Well then there is no longer such a thing as the USSR, or its doctrine, or its mystique, or anything else…the mere notion of such a thing is INCONCEIVABLE.

In other words — inconceivable, tormenting, dramatic, and indeed saddening [pathetique] that with the actual decision Moscow is now making, it may commence its work of disaggregating opinion, disenchantment, bitter irony.  And for the five-year Plan to be thus crowned: only by “the pettiness of men.”

Dear sir, my opinions do not reflect the bitterness of a defeated candidate.  No.  But I love architecture and the Truth too much to already have lost all hope.  I would like to go to Moscow to talk, to explain things, and to express all this.  I would like to go to say this: The immeasureable effort, the immense labor of so many persons — some known, some nameless — in the sciences these past hundred years has created all over the world the great collaboration.  There is no method of construction — using reinforced concrete, iron, glass, heating systems, ventilation systems, acoustics, or statics and dynamic elements; there’s no tool or any sort of machine that doesn’t reflect the existence of this great collaboration.

Architecture — and in this case the architect — must strive to discipline this army of collaborators, and by virtue of the creative power assemble all these elements.  By the power of its lofty aims, it can express the unique and magnificent face of all mankind’s creativity.  Is this face a mask? Never.  No, never.

How can I put it to you any more directly? I would like to go to Moscow.

On the 29th of this month, in Barcelona, there begins a meeting of the of international committee responsible for planning the upcoming International Congress of Modern Architects [CIAM] that will be held in Moscow in September.

My trip from Algiers can be put off (as I’ve come to learn) until May.

I am expected in Rome for two conferences presided over by Mussolini, and for a meeting with him.  Its aim: the Italians are asking me to save il Duce from the blunder into which he has driven himself by ordering the building of Italy in the Roman style.  (You see how much the evil is everywhere).

Is it still possible for you to set up my trip to Moscow? I’m even going to be indiscreet: didn’t you just tell me that you would be returning to Moscow soon? Consider this: if I could accompany you on this trip I would explain to you everything that is broiling inside me, as concerns towns and houses.

In Moscow, I could — outside the Palace — publicly speak of the Radiant City, and explain where progress and the grand view have led us and shown to your country, which is the only one possessing the institutions that permit the realization of modernist programs.  The technical detail of the questions concerning:

architectural reform

the 24-hour solar day and its program

the new techniques of exact respiration inside buildings (with the recent laboratory experiments at St.-Gobain) (the most pressing problem facing the USSR)

 the problems which agriculture poses for the domestic economy

the soundproofing of homes

acoustics

Here are the truths, realities, the long-range items that are informed by the spirit of the five-year Plan — much more than certain restrictive methods, Malthusian and lacking imagination, which have been so warmly embraced in the USSR.

And if anyone wants, I could speak of proportion, of beauty, those things that are the driving forces of my life, because happiness is not possible without a sense of quality.

In Buenos Aires in 1929, I presented at ten conferences (one after the other) in fifteen days.  I really want to do the same in Moscow.

Dear sir, I’ve lived a confined life these last twenty years.  Until now, I have not been able do without Paris, because Paris is the only place that holds this quality.  The austere life I’ve lived has borne its fruits.  Though I can admit ignorance to everything else, I have always known a great deal about architecture and urbanism.

I have some close friends in Moscow, colleagues for whom I have great hope.  I have enemies in Moscow, but I believe also many friends.

I will tell you this again: in Moscow I have always stood up for M. Zholtovskii, who is a true architect, sensitive and quite talented.  It is this unexpected stopover in an historical form of architecture that has caused us to part ways.  But I would much rather talk with him about architecture than with the majority of my Western colleagues who call themselves “modern architects.”

Let me finish: entirely disinterested and passionate about architecture, at an age in adult life when a man must give, I offer you my assistance with completely loyalty and no hope of gain.  There you have it.

It took a long time to say all this.  Please pardon me for taking so much of your time and attention.

Yours truly,

Le Corbusier

On the first socialist tragedy

Andrei Platonov

.
It is essential not to thrust oneself forward and not to get drunk on life; our time is both better and more serious than blissful delight. Everyone who gets drunk is sure to be caught, sure to perish like a little mouse that messes with a mousetrap in order to “get drunk” on the fat on the bait. All around us lies fat, but every piece of this fat is bait. It is necessary to stand in the ranks of the ordinary people doing patient socialist work — that is all we can do.

The arrangement of nature corresponds to this mood and consciousness. Nature is not great and is not abundant. Or her design is so rigid that she has never yet yielded her greatness and her abundance to anyone. This is a good thing; otherwise — in historical time — we would long ago have looted and squandered all nature; we would have eaten our way right through her and got drunk on her right to her very bones. There would always have been appetite enough. Had the physical world been without what is, admittedly, its most fundamental law — the law of the dialectic — it would have taken people only a few centuries to destroy the world completely. More than that, in the absence of this law, nature would have annihilated itself to smithereens even without any people. The dialectic is probably an expression of miserliness, of the almost insuperable rigidity of nature’s construction — and it is only thanks to all this that humanity’s historical development has been possible. Otherwise everything would long ago have come to an end on this earth — like a game played by a child with sweets that melt in his hands before he has even had time to eat them.

What is the truth to be seen in the historical picture of our own time?

It goes without saying that this picture is tragic — if only because true historical work is being carried out not on the whole of the earth but only on a small, and greatly overburdened, part of the earth.

Truth — in my opinion — lies in the fact that “technology decides everything”. It is indeed technology that constitutes the theme of our contemporary historical tragedy — if technology is understood to mean not only the entire complex of man-made production tools but also the social organization that is based on the technology of production, and if ideology too is included in this understanding. Ideology, incidentally, is located not in the superstructure, not on some “height”, but somewhere within, in the heart of society’s sense of itself. To be more precise, unless in our concept of technology we also include the technician himself — the human being — our understanding of the question will remain obtuse and leaden.

The relationship between technology and nature is tragic. Technology’s aim is “Give me a fulcrum and I shall overturn the world”. But nature’s construction is such that she does not like being outmaneuvered. With the right moment of force it is possible to overturn the world, but so much will be lost in the journey and in the travel time of the lever that in practical terms the victory will be useless. This is an elementary example of the dialectic. Let us look now at a fact from our own time: the splitting of the atomic nucleus. It is the same thing. The hour will come when we expend n quantity of energy on the destruction of an atom and in return receive n + 1 — and we will be ever so pleased with this meagre increase, because this absolute gain will have been obtained by virtue of something like an artificially induced change to nature’s most fundamental principle: the dialectic itself. Nature stays aloof, she keeps us at bay; a quid pro quo — or even a trade with a mark-up in her own favor — is the only way she can work. Technology, however, strains to achieve the opposite. It is through the dialectic that the external world is defended against us. And so, however paradoxical this may seem: nature’s dialectic is both humanity’s enemy and its instructor. The dialectic of nature constitutes the very greatest resistance to technology; the aim and function of technology is to deny, or at least mitigate, the dialectic. Up until now its success in this has been modest, which is why the world cannot yet be kind and good for us.

And at the same time, the dialectic is our only instructor and our only means of defense against the premature and senseless destruction involved in childish delight. Just as the dialectic is itself the power that has created all our technology.

In sociology, in love, in the depth of a human being, the law of the dialectic functions no less immutably. A man with a ten-year-old son left the boy with the boy’s mother — and married a young beauty. The boy began to long for his father and patiently, clumsily hanged himself. A gram of delight on one end of the lever is balanced by a ton of graveyard earth on the other. The father took the rope from the boy’s neck and soon followed him into the grave. What he wanted was to get drunk on the innocent beauty; he wanted to bear love not as a duty, not as an obligation with a single wife, but as pleasure. Don’t get drunk — or it will be the end of you.

Some naïve people may retort that the contemporary crisis of production overturns this point of view. It does not overturn anything. Imagine the extremely complex technical equipment of the society of contemporary imperialism and fascism, the grinding exhaustion and destruction of the people of these societies — and it will become only too clear at what price this increase in the forces of production has been achieved. Self-destruction in fascism, war between states — these are the losses entailed by increased production, these are nature’s revenge for it. The tragic knot is cut — but without being resolved. What results cannot — in the classical sense of the word — even be called tragedy. Without the USSR, the world would be certain to destroy itself in the course of no more than a century.

The tragedy of man, armed with machine and heart, and with the dialectic of nature, must in our country be resolved by way of socialism. But it must be understood that this task is an extremely serious one. Ancient life on the “surface” of nature was able to obtain what was essential to it from the waste products and excretions of elemental forces and substances. But we mess about deep inside the world, and in return the world crushes us with an equivalent strength.

Translated by Robert Chandler, Elizabeth
Chandler, Jonathan Platt, and Olga Meerson

Андрей Платонов

Надо не высовываться и не упиваться жизнью: наше время лучше и серьезней, чем блаженное наслаждение. Всякий упивающийся обязательно попадает и гибнет, как мышонок, который лезет в мышеловку, чтобы «упиться» салом на приманке. Кругом нас много сала, но каждый кусок на приманке. Надо быть в рядах обыкновенных людей терпеливой социалистической работы, больше ничего.

Этому настроению и сознанию соответствует устройство природы. Она не велика и не обильна. Или так жестко устроена, что свое обилие и величие не отдавала еще никому. Это и хорошо, иначе — в историческом времени — всю природу давно бы разворовали, растратили, проели, упились бы ею до самых ее костей: аппетита всегда хватило бы. Достаточно, чтобы физический мир не имел одного своего закона, правда, основного закона — диалектики, и в самые немногие века мир был бы уничтожен людьми начисто. Больше того, и без людей в таком случае природа истребилась бы сама по себе вдребезги. Диалектика наверно есть выражение скупости, трудно оборимой жесткости конструкции природы, и лишь благодаря этому стало возможно историческое воспитание человечества. А то бы все давно кончилось на земле, как игра ребенка с конфетами, которые растаяли в его руках, и он не успел их даже съесть.

В чем же истина современной нам исторической картины?

Конечно, эта картина трагична, — уже потому, что действительная историческая работа совершается не на всей земле, а только на меньшей ее части с огромной перегрузкой.

Истина, по-моему, в том, что «техника… решает все». Техника это и есть сюжет современной исторической трагедии, понимая под техникой не один комплекс искусственных орудий производства, а и организацию общества, обоснованную техникой производства, и даже идеологию. Идеология, между прочим, находится не в надстройке, не на «высоте», а внутри, в середине общественного чувства общества. Точнее говоря, в технику надо включить и самого техника — человека, чтобы не получилось чугунного понимания вопроса.

Между техникой и природой трагическая ситуация. Цель техники — «дайте мне точку опоры, я переверну мир». А конструкция природы такова, что она не любит, когда ее обыгрывают: мир перевернуть

можно, подобрав нужные моменты рычага, однако надо проиграть в пути и во времени хода длинного рычага столько, что практически победа будет бесполезной. Это элементарный эпизод диалектики. Возьмем современный факт: расщепление атомного ядра. То же самое. Настанет всемирный час, когда мы, затратив на разрушение атома П — количество энергии, получим в результате П+1 и этим убогим добавком будем так довольны, потому что он, абсолютный выигрыш, получен в результате как бы искусственного изменения самого принципа природы, т. е. диалектики. Природа держится замкнуто, она способна работать лишь так на так, даже с надбавкой в свою пользу, а техника напрягается сделать наоборот. Внешний мир защищен против нас диалектикой. Поэтому, пусть это кажется парадоксом: диалектика природы есть наибольшее сопротивление для техники и враг человечества. Техника задумана и работает в опровержение или в смягчение диалектики. Удается ей пока это скромно, и поэтому мир для нас добрым быть еще не может.

Одновременно лишь диалектика является единственным нашим наставником и средством против ранней, бессмысленной гибели в детском наслаждении. Так же, как она же явилась силой, создавшей всю технику.

В социологии, в любви, в глубине человека диалектика действует столь же неизменно. Мужчина, имевший десятилетнего сына, оставил его с матерью, а сам женился на красавице. Ребенок затосковал по отцу и терпеливо, неумело повесился. Грамм наслаждения на одном конце уравновесился тонной могильной земли на другом. Отец взял с шеи ребенка бечеву и вскоре ушел за ним вслед, в могилу. Он хотел упиться невинной красавицей, он любовь хотел нести не как повинность с одной женой, а как удовольствие. Не упивайся — или умирай.

Некоторые наивные могут возразить: современный кризис производства опровергает такую точку зрения. Ничего не опровергает. Представьте сложнейшую арматуру общества современного империализма и фашизма, истощающее измождение, уничтожение тамошнего человека, и станет ясно, за счет чего достигнуто увеличение производительных сил. Самоистребление в фашизме, война государств — есть потери высокого производства и отмщение за него. Трагический узел разрубается, не разрешаясь. В классическом смысле трагедии даже не получается. Мир без СССР несомненно уничтожился бы сам собою в течение одного ближайшего века.

Трагедия человека, вооруженного машиной и сердцем, и диалектикой природы, должна разрешиться в нашей стране путем социализма. Но надо понимать, что это задание очень серьезно. Древняя жизнь на «поверхности» природы еще могла добывать себе необходимое из отходов и извержений стихийных сил и веществ. Но мы лезем внутрь мира, а он давит нас в ответ с равнозначной силой.

«РАСПАД города» (Бруно Таут)/“The DISINTEGRATION of the City”/Die Auflösung der Städte (Bruno Taut)

Bruno Taut’s article “RASPAD goroda” (“The DISINTEGRATION of the City”) was published by the Constructivist journal Modern Architecture in early 1930, just as the debate over the future of socialist resettlement of the USSR was getting underway.  In this article, he states his position vis-à-vis the major Soviet theorists of the city who had thus far thrown their hats into the ring: Leonid Sabsovich, Mikhail Okhitovich, Aleksandr Zelenko, and Aleksandr Pasternak.  As a point of reference, he draws upon his book Die Auflösung der Städte, published twelve years earlier in Germany.  While he was still at that point designing in the Expressionist vein, a style he would later drop in favor of a more thoroughgoing modernism, the main points of the book, as he indicates, are anti-urban in their sentiments.  Taut thus sympathized the most with the Soviet disurbanists Okhitovich and Pasternak.

Из Современная архитектура — (1930) — № 1/2

From Modern Architecture — (1930) — № 1/2 

Pg. 63

Редакция Moskauer Rundschau в своем примечании к статье А. Пастернака (№ 2, 1930 1.) предлагает открыть дискуссию по поводу четко и превосходно отмеченного им противопоставления двух теорий будущего города. Я тем более охотно принимаю участие в этой дискуссии, что она затрагивает наиболее важную для меня область моих собственных работ.

Die Auflösung der Städte (1918)

Я вполне разделяю критику Пастернаком теории Сабсовича. Он прав, если он говорит, что подобные поселки «постепенно превратятся просто в города с регулярно расположенными каменными кубами, в которых жизнь будет протекать по социалистической инсценировке». К этому надо добавить следующее. Еще в 1916 г., когда я писал свою книгу — «Венец города» и наметил схему чисто плоскокрышего города на социалистической основе, с населением в 150 тыс. жителей, я верил, что можно число жителей ограничить. Теперь я не верю больше, чтобы можно было ограничить население города, исходя из определенной цифры, что является основной предпосылкой Сабсовича, и что подобный план вообще осуществим. Первое, если такой город процветает, по причине ли благоприятных транспортных и промышленных возможностей или по каким-либо другим причинам то никто не сможет помешать тому, чтобы он превратился в миллионный город. А второе—его регулярное, кубическое и шахматное построение постепенно разрастается и примет такие формы, которые вполне правильно можно будет назвать типом города капиталистического периода. Неизбежной необходимостью явятся так называемые небоскребы, хотя он сам усматривает в американских городах не что иное, как взвинченную вверх земельную ренту. Поэтому небоскреб никогда не был и не будет олицетво, рением архитектуры. Что же касается его экономической стороны, сточки зрения капиталистической прибыли, то даже наиболее ярый псалмопевец Америки, немец Вернер Хегеман, в течение долгого времени работавший там в качестве архитектора, говорит о том, что небоскребы обходятся очень дорого, и что вертикальное сообщение лифтом в многоэтажном доме является наиболее невыгодной формой скорого сообщения (Wettbühne № 8, 1930 г.) Укладывание обобществленного быта со всеми его жизненными процессами в многоэтажные кубы фактически не является результатом материалистического мышления, а это скорее продукт удобной схематизации. «Город будущего» Корбюзье в его «Урбанизме» как раз весьма четко показывает артистические черты такого формалистического мышления. Хаос большого американского города Ле Корбюзье переделывает по всем правилам парижской художественной школы в чисто буржуазные застывшие формы. В немецкой пропаганде высоких домов для бедноты выявляется то же мышление, по которому человек, ребенок и земля должны отступить на второй план перед техническими тенденциями. Один известный немецкий архитектор заявил мне, что он следуя идеям Ле Корбюзье, во всяком случае представляет себе жилище поднятым над землей, путем устройства домов на колониях, ибо для него земля — это мусор. Социалистическая жизнь в таком городе с неизбежной последовательностью должна превратиться в «социалистическую инсценировку», как совершенно Правильно замечает Пастернак.

Теория Охитовича, я должен признаться, вызвала у меня великую радость. Тем более, что еще во время войны, лотом 1918 г., Я сам пришел к такой же мысли, вызванной безнадежностью положение Европе, и не только в основной ее тенденции, но и в отношении некоторых важных ее деталей. С того времени я изучая политическую и экономическую литературу, исследовал ее скрытые тенденции в этом направлении и к моему все растущему изумлению я констатировал, что как критические исследования существующих больших городов, так и пророческие предсказания поэтов, начиная с Руссо, и великие социальные теории Маркса, Энгельса, и наконец Ленина,— все они приходят к одинаковому результату. В феврале 1920 г. я сделал 30 набросков на эту тему и, снабдив их выдержками из указанной литературы, я объединил их в одну книгу под названием «Распад городов», которая появилась в том же году в издательстве Фояъквакга в Гагене. Эта книга обратила на себя внимание и ее название «Распад городов» стало техническим термином для тенденции, которая, однако, в процессе развития «строительства» послевоенного периода все более и более приходила в забвение н если случайно упоминалась, то с презрительной или иронической усмешкой. То, что советская действительность на основе материальных предпосылок пришла к такому же выводу, наполняет меня радостью не столько потому, что мысли, возникшие у меня 12 лет тому назад, теперь подтвердились, сколько самый факт как таковой. Я полагаю, что для дискуссия советской печати представляет интерес ознакомиться с основными принципами этой книги, поскольку она в СССР еще не известив. В ней изложены следующие точки зрения, как выводы соответствующей литературы: в первую очередь вопрос об общественной форме, которая при сохранении старых методов не может быть плановой. Социалистической она может быть только, если мы строить города будем строго планомерно. Все отрицательные стороны больших городов вытекают из этого момента. Все современные работы научного строительства городов на Западе должны укладываться в тесные рамки тех толстых стен, которые называются частной земельной собственностью. После сноса этих стен придется, однако, разрушить также некоторые стены ограниченного мышления, которые по вышеуказанной причине крепко засели в головах. Они относятся преимущественно к вопросам производства — промышленности и сельского хозяйства, — транспорта и, наконец, к условиям быта человека, являющимся преимущественно результатом порядка распределения земля для жилищных надобностей. Что касается последнего, то еще в 1893 г. англичанин Г. В. Пур — О. V. Рооге — указал, что житель перенаселенного города нуждается в большем участке земли, чем житель деревенский, даже в том случае, если у них обоих а отношении пищи и одежды одинаковые потребности. Это надо, понимать в том смысле, что снабжение перенаселенного города водою и уничтожение отбросов нерационально по сравнению с одинаковым удовлетворением потребностей деревенских жителей. Что касается транспорта и производства, я считаю точку зрения Пастернака правильной. Но я хотел бы уточнить некоторые небольшие мои расхождения с ним, и для этой цели я воспользуюсь некоторыми характерными чертами набросков в моей книге «Распад городов».

Эти наброски покажутся многим, как и мне самому теперь, излишне патетическими и романтическими. Объясняется это в первую очередь влиянием переживаний тогдашнего периода последнего года войны и наступившей по ее окончании депрессии, когда надежды на новое созидательное строительство все более и более рушились, и в конце концов остался только лишь один призыв, являвшийся не столько выражением реальных возможностей, сколько продуктом чувства. Эта книга «только утопия», хотя она в то же время содержат указанна на далекую действительность. Мы тогда верили, что по существу утопии но существует, если только она не исходит от сумасшедшего, что утопия — это только вопрос темпа и времени для ее осуществления. Для правильной мысли, если она не сопровождается соответствующей перспективой, есть опасность, что она выродится а фанатическое сектантство, вроде вегетарианства, антиалкоголизма, анархизма и т. д. Форму утопии я выбрал также и по другим соображениям: никогда не следует смешивать» «материалистическое» с «материальным» и никогда вопрос насыщения желудка не должен являться альфой и омегой всех желаний. Поэтому дан эскиз культурного обобществленного строительства по ту сторону необходимого, как парабола для перспективы, лежащей по ту сторону осязаемого. Шаги становятся неуверенными и теряют направление, если не видно на горизонте отдаленной цели. Этой цели, которую еще нельзя точно определить, легко придают формы того, что находится у нас вблизи.

Первые наброски толкуют об индустрии и аграрных коммунах, обе сравнительно небольших размеров, особенно последние, если их сравнить с гигантскими вашими совхозами и колхозами, далее мы переходим к большим поселкам, связанным с крупными производственными предприятиями: верфями, заводами, фабриками и т. д. В этом отношении у меня имеется некоторое расхождение с Охитовичем, поскольку большие дороги для автомобильного сообщения не лежат не по средственно вдоль поселков и жилых домов, а находятся несколько в стороне, соединяясь с последними проселочными путями дорог к эскиз плана сообщений имеет вид свободной петельной ткани, причем наиболее тесные петли обозначают автомобильные дороги, а более широкие — каналы и воздушные линии. Железная дорога больше не существует (на Западе, например, в Рурской области железные дороги уже сильно чувствуют конкуренцию автомобиля). Железная дорога с ее станциями и узловыми пунктами фактически является основной причиной вырастании больших тесных населенных пунктов, но это свое значение они по мере развития автомобильного сообщения будут постепенно утрачивать до тех пор, пока они, наконец, совершенно не исчезнут.

Покидая эту область четких рациональных основ, не совсем уже молодой автор с некоторый чувством ответственности направляется в другую область, — область неведомого, — которую он, однако, игнорировать не может. Шестой набросок содержит в сопровождающем нашем тексте следующие слова: «Мир держится на принципе изобилия. Работа, направленная друг против друга — эта работа впустую. Работа друг для друга ведет к избытку». Если, следовательно, не сомневаются в успехе планового хозяйства и коллективного труда, то надо иметь в виду также и то, что лежит по ту сторону необходимого, то, чем рабочий сможет заполнить свой большой досуг, который он потом будет иметь. Надо показать, что имеются перспективы нового духовного содержания по ту сторону экономических моментов, если даже для отображения такой перспективы в будущем приходится воспользоваться нашими современными вряд ли соответствующими представлениями и понятиями. Речь в данном случае идет до известной степени о гиперболе, которая зиждется на фактах нашей действительности, но которую мы должны развить и придать ей формы будущего. Тут, понятно, есть известной опасность как для самого автора — некоторые мои тогдашние наброски кажутся теперь мне самому уже устаревшими, — так и для читателя, который может впасть в фантастику и мечтательность, тем не менее каждая материалистически обоснованная теория должна ваять на себя этот риск, если мы не хотим, чтобы идея превратилась в сухой субстрат мысли.

Расширение нашего поля зрения в отношении одного лишь производства приводит нас к новым жилищным формам. Поставленное Марксом и поддержанное Лениным требование «рассеяния поселений», другими словами «дезурбанизация», привело меня тогда, как ныне Охитовича, к тому выводу, что параллельно с принципом обобществления, изоляция человека, как стимулирующий момент к развитию его личности является также равноправным требованием. В соответствии с этим набросок № 7 показывает одноквартирный дом со всеми подсобными помещениями и с ванной. В принципе это — «коробка» с единственным жилым помещением, форма которого меняется в зависимости от ветра, солнца и местоположения. Однородные части стен, так же как и потолок, сделаны из щитов — плохих термических проводников, — снабженных по краям фальцами и из которых, смотря по желанию, можно создать любую форму жилища.  Отопление, варка и освещение электрическое. Промежуточные стенки передвижные, так что внутреннему помещению также можно придать любую форму. Другими словами бесконечная вариация форм из одинаковых составных частей дома. Как и человек, дом может быть подвержен всяким превращениям. Пространственно отдаленные друг от друга люди ведут более интенсивную индивидуальную жизнь, возрастающая ценность которой усиливает ценность всего общества. Другими словами: не оседлость и не кочевничество, не мещанский уют и не бродяжничество, не крестьянин, но и не горожанин, человек — не растение, которое «пускает корни», но и не какое-либо животное, а именно — человек, который вкушает гостеприимство земли.

Народный дом для собраний трудящихся служит одновременно выставочным помещением для обмена опытом в области промышленности и сельского хозяйства. Арена для массовых собраний и для народных игр. Канал, снабженный подъемным краном для подачи хлеба в элеваторы для хранения запасов на черный день. Площадка для аэропланов на крышах гостиниц, подъем автомобилей на эти крыши, «прибытие по воде, по суше и в воздухе», увеселительный парк и т. д. — Если в тексте этого наброска сказано, что государство, как и город, ло словам Энгельса, уже отмирают, то это не может, разумеется, иметь отношения к данному моменту, ибо это было бы анархическим тупоумием.

Дальнейшие отображения обобществленной жизни должны опираться, понятно, на вышеуказанные гиперболические данные, для того, чтобы придать перспективам культурного развития некоторую осязаемость. Хотя подобная игра фантазии может показаться случайной, но несомненно, что развитие индустрии, а вместе с нею и воздушного сообщения гораздо более радикально изменят поверхность земли, чем это делают теперь железные дороги и фабрики. Использование солнечных лучей, электричества из воздуха и т. д. еще впереди. К этому надо добавить световые маяки для воздушных дорог. Использование цветного света и стекла на узловых пунктах воздушных дорог протянет над землею световые цепи и создаст новую архитектуру, в которой груборациональное сольется в художественном в единое целое. Большие световые центры, которые можно будет наблюдать с аэроплана, будут обозначать те культурные центры, отнюдь не поселковые центры, в которых будет протекать научно-исследовательская работа и ее применение в жизни. Там будут изучать наиболее тяжелые случаи болезней физических, психических и моральных и их лечение, а также методы воспитания.

Также и школу я в своей Утопии считал пережитком старого. «Ребенок работает, где он хочет, и ведет свою жизнь самостоятельно и т. д.» — В вопросе воспитания и семейного быта я у Пастернака, в его изложении распада городов, проповедуемом Охитовичем, вижу некоторую неясность. Я считаю принципиальное требование отделять жизнь детей от родителей схематическим вмешательством. Достаточно будет уточнить отношения взрослых к детям и в остальном предоставить все естественному ходу вещей. Совершенно неправильно мнение, что дети лучше всего развиваются только в среде множества других детей. Наблюдатели подтверждают, что и ребенок стремится к известной изоляции, и нельзя сказать, чтобы он наверняка любил даже самый прекрасный детский сад. К предостережению Крупской против сверхколлективизации в области воспитания надо отнестись чрезвычайно серьезно.

К массовому искусству, в первую очередь к совершенно преображенному, при участии масс, театру, надо еще добавить новые формы массовых развлечений, неукладывающиеся в рамки необходимого, носящие утопический характер. Работа над гигантскими творениями якобы совершенно излишнего характера является психологически обоснованной и нужной а тот момент, когда все потребности жизни будут удовлетворены и не будет больше ни войн, ни приготовлений к таковым. Тогда образуется вакуум, который надо будет заполнить культурным содержанием для [Pg. 65] того чтобы дать выход избытку энергии бороться с дурными инстинктами.

В кратких чертах я дал обзор «Распада городов», который в некоторых пунктах дополняет, а в других, быть может, содержит критику теории Охитовича. Проектирование для будущего может иметь только направляющий характер и поэтому менее важно заводить спор о деталях того, что будет в будущем, как именно, путем дискуссии, выявить и определить самую тенденцию. Уже благодаря одному этому образуются и выявляются достаточные рефлексы в отношении того, на какие моменты надо обращать внимание уже теперь, при организации новых поселков. В первую очередь чрезвычайно важно отказаться от геометрического (Корбюзье) или другого формалистического подхода к устройству поселков. На его место надо вводить безграничную вариацию форм, которую, в противовес к кристаллическому и геометрическому можно было бы назвать вегетабильной или биологической (дело не в названии или лозунге). Так же как развитие транспорта базируется на собственных присущих ему законах, так обстоит дело и с организацией поселков. Так же как в Сибири железная дорога является пока лишь первым фактором цивилизации (Турксиб), ибо автомобильные дороги и развитие автомобилизма закономерно могут иметь теперь лишь второстепенное значение, так и в отношении поселков надо пока довести до полного совершенства современный метод строительства. Тем не менее основная тенденция уже теперь указывает не предпочтение плоского строительства в его различных формах. Лишь после усовершенствования возможных в данный момент методов можно будет приступить к успешному производству отдельных составных частей сборочного — монтажного — дома. Усоверше[н]ствование современных методов жилищного строительства ведет по прямому пути к этой цели. Новое строительстве в его отдельных формах и отдельных элементах уже предвосхищает эту цель, что выражается в том, что оно придает строительству соответствуюший характер. Тем не менее к здесь, как и у «урбанизма», есть на-лицо опасность урбанизации. В моей новой книге «Новое искусство строительства» (издательство Юлиус Гофман. Штуттгарт) я определил международность архитектуры как автономию народов в архитектуре.

В высокой степени радостно, что автономия мышления о городском строительстве берет теперь свое начало в Советском союзе. Распад города как ясная теория, ведет к целительному освобождению от формалистических цепей доктринерства, историцивма и эклектизма (безразлично относится ли это к старому или к новому на Западе). Распад есть следствие и параллельное явление освобождения пролетариата от цепей капитализма.

Pg. 63

The editorial in the Moskauer Rundschau, in its footnote to the article by A[leksandr] Pasternak (№ 2, 1930 1.) proposes to open a discussion on the clearly and ideally marked contrast between two theories of the city.  I am especially happy to take part in this discussion, which touches on the area most important to my own work.

I totally agree with Pasternak’s criticism of Sabsovich’s theory.  He’s right, if such settlements “gradually turn into a city of regularly placed stone cubes, a socialist staging-ground through which life will flow.”  To this must be added the following.  Already in 1916, when I wrote in my book Crown City, and outlined a scheme of a purely flat-roofed city on a socialist basis, with a population of 150 thousand inhabitants, I believed that it was possible to limit the number of residents.  Now, to an even greater extent I do not believe that one can limit a city’s population, based on the specific figures that are Sabsovich’s basic premise, or that such a plan is at all feasible.  First, if a city is thriving, because of auspicious transportative and industrial opportunities, or for any other reason, no one can prevent it from turning into a city of one million.  And secondly, his regular, cubic, and staggered buildings will gradually grow and take forms that can quite rightly be called the type of city of the capitalist period.  The inevitable necessity of these so-called skyscrapers will appear, although he himself perceives in the American city nothing more nor less than upwards-inflated land rent.  The skyscraper has therefore never been and never will be the embodiment of architecture.  As far as its economic side goes, from the standpoint of capitalist profit, even the most ardent psalmist of America, the German Werner Hegeman, in the course of having worked there for a long time as an architect, has said that the cost of skyscrapers is very expensive, that the vertical conveyance of an elevator in a high-rise apartment is the most uneconomical form for a speedy connection (Wettbühne, № 8, 1930).  The bundling of socialized life, with all its vital processes, into multi-story cubes is not in fact the result of a materialistic mindset, but is rather just convenient product schematization.  Corbusier’s “City of the Future” in his Urbanisme very clearly exhibits the artistic features of such formalistic thinking.  The chaos of the big American cities Le Corbusier recasts in all the rules of the Parisian art school, in purely bourgeois frozen forms. The German propaganda about tall high-rises for the poor reveals the same mentality, in which the person, the child, and the land are forced to stand back in the background compared with the technical tendencies.  One renowned German architect who told me that he was following the idea of Le Corbusier, in any case represents a dwelling raised above the ground, by way of building houses on columns, since for him the ground — it’s trash.  Socialist life in such a city with an inevitable sequence must evolve into a “socialist reenactment,” as Pasternak rightly observes.

The theory of Okhitovich, I must admit, has caused me great joy.  Especially because while still during the war, in the summer of 1918, I myself came to the same thought, hopelessness brought on by the situation in Europe, and not only in its main tendencies, but for some of its important details.  Since that time I have studied the political and economic literature, explored its latent tendencies in this direction and, to my ever-growing amazement, I found that the critical study of the large existing cities and the prophetic visions of the poets, beginning with Rousseau, as well as the grand social theories of Marx, Engels, and finally Lenin — all of them arrived at the same result.  In February 1920 I completed 30 sketches on this subject and, supplying them with quotations from these said sources, I combined them into a book entitled The Disintegration of the City, which appeared that same year from the publisher Folkwang in Hagen.  This book attracted some attention to itself and “the Disintegration of the City” became the technical term for the trend.  This increasingly came to be forgotten as if by accident, however, in the process of the development of “construction” in the postwar period — and if it was mentioned, then it came with a contemptuous or ironic smile.  The fact that Soviet reality, on the basis of material conditions, came to the same conclusions, fills me with joy not so much because the thoughts that occurred to me twelve years ago have been confirmed, as much as the fact itself.  I believe that the discussion in the Soviet press represents an interest to learn the basic principles of this book, inasmuch as it is still not known in the USSR.  It contains the following viewpoints, as the implications of the literature: first, the question of the social formation, which, while retaining the old methods, cannot be planned.  A city can only be socialist if is built strictly according to plan.  All the negative aspects of big cities follow from this moment.  All the present work on the scientific construction of cities in the West must fit inside the narrow framework of thick outer walls that is called private property.  After the demolition of these walls, however, it is then necessary to break down some of the walls of limited thinking that, for the aforementioned reasons, is solidly lodged in their minds.  They relate mainly to issues of production — to industry and agriculture — to transport, and, finally, to the conditions of human life, which is mainly the result of the order of allocation for housing requirements.  With regard to the latter, as far back as 1893 the Englishman G.V. Poore — O.V. Rouge — pointed out that the resident of a crowded city needs a larger plot than a resident of the village, even if they have both food and clothing for the same needs. This must be understood in the sense that the supply of water and waste disposal of the overcrowded city is irrational compared with the same needs of the villagers. With regard to transportation and production, I think that Pasternak’s viewpoint is correct.  But I would like to clarify some of my minor disagreements with him, and for this purpose I will use some of the characteristic features of the outline from my book, The Disintegration of the City.

These sketches seem to many (such as myself) too pathetic and romantic now.  This can be accounted for by the experiences of the period of the last year of the war and the ensuing Depression at its end, when hopes for a new creative construction increasingly collapsed, and eventually left only one clarion-call, which was not so much the expression of real possibilities as it was the product of emotions.  This book is “only a utopia,” although at the same time it provides guidance to a distant reality.  We then believed that the substance of utopia does not exist if it only emanates from a madman — that utopia is just a question of pace and the time for its implementation.  For if a correct idea is not accompanied by the appropriate perspective, there is a danger that it will degenerate and the fanatical sects, such as vegetarianism, anti-alcoholism, anarchism, and so on.  The form of the utopia I selected also for other reasons: one should never confuse “materialistic” [Pg. 64] with “material” and never question that the satiety of the stomach should not be the alpha and omega of all desires.  Therefore, this sketch of the cultural, socialized construction on the other side is needed as a parabola for a perspective that lies beyond the tangible.  Steps become insecure and lose their direction if they are not visible on the horizon, a distant goal.  This objective, which is still impossible to determine exactly, is easy to impart to the form of that which is nearby us.

The first sketches expound on industry and agrarian communes, both relatively small if you compare them with your huge state and collective farms (especially the last).  Then we move to the big towns associated with the large manufacturing enterprises: shipyards, plants, factories, etc.  In this regard, I have some disagreement with Okhitovich, insofar as vast roads for automotive conveyance do not lie directly along the towns and dwellings, but some are situated on the side, conjoined with the back roads.  The sketch of the plan of communication possesses the form of loosely looping fabric, in which the closest-bound stitches represent the automotive roads, while the wider ones are the channels and overhead lines. The larger railroad no longer exists (in the West, for example, in the Ruhr region, railroads already deeply feel the competition of the car).  The railway and its nodal points are in fact the main source for the sprouting of large, closely-packed settlements, though their significance will continue to fade in proportion to the development of automotive transport, until they finally disappear completely.

Departing from this area of clear rational foundations, a young author with some feeling of responsibility already heads off, not entirely, into another area — the area of the unknown — which, however, he cannot ignore.  In the accompanying text to the sixth sketch is contained the following words: “The world rests on the principle of abundance. Work, when directed against one another this work is wasted. Work for each other leads to surplus.”  If, therefore, they do not doubt the success of planned economies and the collective labor, that which lies beyond the necessary must also be borne in mind, how the worker can fill his great leisure-time, which he then would have.  We must show that there are prospects of a new spiritual content on the other side of economic issues, even if it is necessary to avail ourselves of our contemporary, hardly adequate concepts and ideas for the imagery of such a prospect in the future.  Speech about a case in point comes to a certain degree of hyperbole, which is based on the facts of our reality, but which we need to develop and give to it the shape of the future. Here, clearly, there is a certain danger for the author — some of my sketches of those days now seem to me already obsolete — and for readers, who may fall into fantasy and reverie.  However, each sketch, grounded in materialist theory, should form in itself this risk if we do not want the idea turned into a dry substrate of thought.

Expanding our field of view with respect merely to production leads us to new forms of housing.  Posited by Marx and maintained by Lenin, the demand for a “scattering of settlements,” or in other words “disurbanization,” moreover led me then, as Okhitovich now, to the conclusion that in parallel with the principle of socialization, the isolation of man — as a stimulating moment in the development of his personality — also has an equal claim.  In accordance with this sketch, № 7, shows a single-apartment home with all the storage rooms and the baths.  In principle, this is a “box,” with unique living space, the form of which varies in relation to the wind, sunlight, and location.  Homogeneous parts of the walls, as well as a ceiling made of panels — poor thermal conductors — fitted to both the edges and folds from which, according to one’s desires, he can create an omniform dwelling.  [It will have] heating, cooking, and electric lighting.  The intermediate walls are adjustable, so that the interior can also be given any shape.  In other words, there is an infinite variation of forms from the identical constituent parts of a home.  Just as with a man, a house can be subjected to all sorts of transformations.  Spatially distant from one another, people can conduct more intensive individual lives, the rising value of which increases the value of the whole society.  In other words: Neither sedentarism nor nomadism, neither petit-bourgeois comfort nor loitering, not a peasant, though also not a townsman, but a person — not a plant that “takes root,” but also not some sort of animal, but namely — a man who partakes of the hospitality of the earth.

The people’s assembly house for the working masses also serves as an exhibition facility for the exchange of agricultural and industrial experience.  It is an arena for mass meetings and folk games.  It is a passage equipped with a crane for the delivery of grain in elevators from the stockpiles, for rainy days.  It is a platform for airplanes on the roofs of hotels, and a car-lift to these roofs, “for the arrival by water, by land, or by air”; it is an amusement park, etc. — If the text in the sketch said, like Engels did, that the state, the city, and the local are already dying, then it obviously cannot have a relationship to the present, because this would be anarchistic stupidity.

The further mapping of socialized life should clearly be based on the hyperbolic data above, in order to give the prospects for cultural development some tangibility.  Although this corresponding thought-experiment may seem random, there can be no doubt that the development of industry, and along with it, of air traffic, will much more radically alter the earth’s surface than railroads and factories are doing now.  The use of sunlight, of electricity in the air, etc., is still ahead.  To this we must add light beacons for airstrip runways.  The use of colored lights and glass on the nodal points of airstrips will stretch over the land a chain of light and create a new architecture, in which crude rationalization merges with art into a coherent whole.  The large points of light that can be observed from an airplane will be marked by the cultural centers, nowhere near the town centers, in which the research work and its application in life will take place.  There one will learn about the most severe cases of disease of physical, psychological, and moral, and their treatments, as well as child-rearing practices.

Also, I consider the school in my own Utopia to be a relic of the old.  On the issue of education and family life, I have Pasternak, in his account of the disintegration of cities, while I see some confusion in the preaching of Okhitovich.  I believe it is a fundamental requirement to separate the lives of children from their parents in a schematic intervention [after the fashion of Sabsovich].  It will be sufficient to clarify the relationship of adults to children and the rest to provide to all the natural course of things. Completely wrong is the view that children develop best only among many other children. Observers verify that the child tends to strive after a certain isolation, and probably cannot say that he loved even the most beautiful nursery.  In warning against excessive collectivization in education, Krupskaia should be taken extremely seriously.

For mass art, to be completely transformed primarily with the participation of the masses, to the theater must be added new forms of mass entertainment, an unsettling within the framework of the necessary, the wearing of utopian clothes.  Work on these gigantic creations, of a supposedly completely unnecessary character, is psychologically sound and necessary once the moment when all the necessities of life are satisfied and there will not be any more wars, there will be no preparations for such.  Then a vacuum is created which will need to fill the cultural content [Pg. 65] in order to provide an outlet for excess energy in dealing with ugly instincts.

In brief outline I gave an overview of the Disintegration of Cities, which in some places supplements, while in others criticizes, Okhitovich’s theory.  Designing for the future may only have a guiding character, and therefore it is equally important to start a dispute about the details of what will happen in the future, namely, by way of discussion, to identify and determine the same tendencies.  Already, thanks to one of these appeared and disclosed sufficient reflections as to which features need to be paid attention even now, with the establishment of new settlements.  First and foremost it is essential to abandon the geometric (Le Corbusier) and other formalist approaches to the organization of towns. In its place needs to enter unlimited variations of form, which, in contrast to the crystalline and geometrical, could be called the vegetative or biological (the affair is not a title or slogan).  Just  as the development of transportation is based on its own inherent laws, so is the case with the organization of settlements.  Just as in Siberia the railway is still only the first factor of civilization (Turksib), because roads and automotive development can now naturally be of only secondary importance, and with respect to the settlements they have yet to bring to perfection the modern method of construction. Nevertheless, the basic trend now indicates no preference for flat-building in its various forms.  Only after improvements are possible in the present can methods begin to successfully manufacture some of the components for the assembly — for the erection — of the home.  The perfection of the modern methods of housing construction is a direct route to this goal.  New construction, in its separate forms and separate elements, is already anticipating this goal, which is reflected in the fact that it attaches to construction a corresponding character. Nevertheless, it is also here, as in “urbanism,” that the threat of urbanization is obvious.  In my new book, The New Art of Building, (published by Julius Hoffman, Stuttgart), I define international architecture as autonomous nations in architecture.

To a great degree the joy of the autonomy of thinking about city-building now takes root in the Soviet Union.  The disintegration of the city is a clear theory leading to the healing emancipation from the formalist chains of dogmatism, historicism, and eclecticism (whether or not it refers to the old or the new in the West).  This disintegration is a consequence of and a parallel to the phenomenon of the liberation of the proletariat from the chains of capitalism.

An excellent website containing all of Taut’s illustrations for Die Auflösung der Städte, from 1918, can be accessed by clicking here.

“КУДА итти?”/“WHERE are We Going?”

Original title of the piece

Из Современная архитектура —  (1930) — № 1/2

Pg. 4

И деревня и город—обе эти старые формы расселения не отвечают потребностям настоящего дня. Они МЕШАЮТ правильному размещению промышленности и сельского хозяйства, мешают развитию новых общественных отношений людей.

Старое жилище патриархальной или мелкобуржуазной крестьянской семьи, старое мещанско-семейное жилище рабочих к служащих разлагается на наших глазах, бешено сопротивляясь неизбежному. Замена старого жилища подновленной рабочей казармой с огороженными или полуогороженными индивидуальными нарами — казармой под вывеской «Дома – Коммуны», на словах — коммуной  на деле казармой не радует больше ни потребителя — рабочего и служащего, ибо она не удобна, ни производителя, ибо она дорога.

Продолжать СТРОИТЬ ПО-СТАРОМУ значит РАССТРАЧИВАТЬ [sic] сотни миллионов, пускать на ветер МИЛЛИАРДЫ рабочих рублей из фондов КАПИТАЛЬНОГО СТРОИТЕЛЬСТВА, из фондов индустриализации, значит многовековый опыт российской технической и экономической отсталости приспособлять к новому или — что одно и то же — новым требованиям размещения производства, новым требованиям строительной техники, новым отношениям людей в производстве, новым отношениям людей между собой противопоставлять старую технику размещения, старую технику производства. Наступила пора разочарования а той якобы коммуне, которая отнимает у рабочего жилую площадь В ПОЛЬЗУ КОРИДОРОВ И ТЕПЛЫХ ПЕРЕХОДОВ. Лжекоммуна, позволяющая рабочему ТОЛЬКО СПАТЬ в своем жилище, лжекоммуна уменьшающая и площадь и личные удобства (очередь на умывальник, в стоповою, уборную, вешалку) начинает вызывать массовое безпокойство в рабочей среде. Экономическая невозможность создания даже таких ничтожных удобств встала со всей ясностью и перед руководящими хозяйственными органами.

А жилищная нужна растет. Промышленность борется с ней, напрягая все силы…растет и жилищная скученность…Все и вся ее усиливают.

ЧТО ДЕЛАТЬ!

КУДА ИТТИ?

Both the village and the city — neither of these old forms of settlement meet the needs of the present day.  They INTERFERE with the correct distribution of industry and agriculture, interfere with the development of new social relations between men.

The old dwelling of the patriarchal or petit-bourgeois peasant family, the old petty family-dwelling of workers to employees decomposes before our very eyes, furiously resisting the inevitable.  The replacement of old homes by refurbished workers barracks with enclosed and semi-protected individual bunks — a barracks in the guise of “House-Commune,” in words — a commune, practically a barracks, does not gladden the worker and the employee, since it is not convenient, any more than it does the manufacturer, because it is expensive.

To continue TO BUILD IN THE OLD WAY means WASTING hundreds of millions, to release into the wind THOUSANDS of the workers’ rubles from the funds of CAPITAL CONSTRUCTION, from the funds for industrialization, and consequently the age-old experience of Russian technical and economic backwardness in adjusting to the new or — what is the same — placing new demands on production, new requirements of construction equipment, a new relation of people in production, new relations between people to oppose the old placement techniques, the old production techniques.  There arrived a day of disillusionment with this supposed commune, which deprives the workers of living space IN FAVOR OF CORRIDORS AND WARM PASSAGES.  The pseudo-commune allows workers ONLY TO SLEEP in their dwellings, the pseudo-commune reducing both the total area and the private facilities (in all a washstand, a bin, restrooms, and a coat-hanger) begins to cause massive unrest in the working environment.  The economic impossibility of such poor facilities rose clearly to the state and economic organs.

But housing needs to grow.  The industry is struggling with it, straining its every nerve…and the growth of overcrowded housing…The whole thing increases.

WHAT IS TO BE DONE?

WHERE ARE WE GOING?

(Anonymous author, February 1930)

Leon Trotsky’s “Attention to theory: Letter to the editor of Under the Banner of Marxism”

Screenshot from Tarkovsky's Solaris (1971)

 

Having just noticed this from The Platypus Review #34, I would here like to reprint the excellent translation it rendered of Leon Trotsky’s “Attention to theory: Letter to the editor of Under the Banner of Marxism.”  Their publication of an English version was the first time this letter was made available outside of the Russian language. The original posting of this article can be found here.

by Leon Trotsky

On the occasion of the launch of a new theoretical journal in 1922, Under the Banner of Marxism (Pod Znamenem Marksizma), Lenin singled out the open letter that Trotsky had written to the editors in the first issue, while expressing the hope that the venture would take the shape of a “society of materialist friends of Hegelian dialectics.”Trotsky himself underscored the importance of the letter in The Stalin School of Falsification (1937), which, in pointing to the difference between the changed conditions of education of the younger members of the party from that of their older comradesoutlined the necessity of a new theoretical approach in order to safeguard the theoretical and political experience accumulated within the partyDespite the importance attributed to the letter by Lenin and Trotsky, Leszek Kolakowski, in his Main Currents of Marxism, considered the letter unexceptional.

As the first in an experimental new series of original translations, the Platypus Review is delighted to be publishing the first English translation of this important letter by Trotsky.

Dear comrades!

The idea of publishing a magazine that would introduce advanced proletarian youth into the circle of materialist ideology seems to me highly valuable and fruitful.

The older generation of worker-communists that is now playing a leading role in the party and the country, awoke to conscious political life 10, 15, 20, or more years ago. That generation’s thought began its critical work with the policeman, the timekeeper, and the foreman, then rose to tsarism and capitalism, and then, most often in prison and exile, proceeded onto questions of the philosophy of history and scientific understanding of the world. Therefore, before the revolutionary proletarian reached the critical questions of the materialist explanation of historical development, it managed to accumulate a certain amount of ever-widening generalizations, from the particular to the general, based on its own life’s combat experience. The current young worker wakes up in the atmosphere of the soviet state, which itself is a living critique of the old world. Those general conclusions, that the older generation of workers acquired in battle and were fixed in consciousness by strong nails of personal experience, are now received by the younger generation of workers in finished form, directly from the state in which they live and from the party that governs that state. This means, of course, a giant step forward in terms of creating conditions for further political and theoretical education of the workers. But at the same time that this incomparably higher historical level is achieved by the work of older generations, new problems and challenges appear for young generations.

The soviet state is a living negation of the old world, its social order, personal relationships, views, and beliefs. But, at the same time, the soviet state itself is still full of contradictions, holes, inconsistencies, vague fermentation—in short, the phenomena in which the legacy of the past intertwines with the germs of the future. In such a deeply fractured, critical, and unstable era as ours, education of the proletarian vanguard requires serious and reliable theoretical foundations. It is necessary to arm a young worker’s thought and will with the method of the materialist worldview so that the greatest events, the powerful tides, rapidly changing tasks, and methods of the party and state do not disorganize his consciousness and do not break down his will before the threshold of his independent responsible work. Continue reading