In 1924, the self-taught artist Iurii Nikolaevich Rozhkov created a series of photomontages inspired by Vladimir Maiakovskii’s poem “To the Workers of Kursk” and the geological discovery of the Kursk Magnetic Anamoly (KMA). Rozhkov’s series for Maiakovskii’s ode to labor is both an example of the political propaganda of the reconstruction period of the NEP era and a polemical answer to all those who relentlessly attacked Maiakovskii and criticized avant-garde art as alien to the masses. The article introduces Rozhkov’s less-known photomontage series as a new model of the avant-garde photopoetry book, which offers a sequential reading of Maiakovskii’s poem and functions as a cinematic dispositive of the early Soviet agitprop apparatus (dispositif). Aleksandar Bošković argues that the photopoem itself converts into an idiosyncratic avant-garde de-mountable memorial to the working class: a dynamic cine-dispositive through which the the early agitprop apparatus is realized in lived experience, reproduced, and transformed, thus delineating its shift towards the new dispositif of the late 1920s — socialist realism.

Рабочим Курска, добывшим первую руду…

Было:
	социализм –
		восторженное слово!

С флагом,
	с песней
		становились слева,

и сама
	на головы
		спускалась слава.

Сквозь огонь прошли,
	сквозь пушечные дула.

Вместо гор восторга –
	горе дола.

Стало:
	коммунизм –
		обычнейшее дело.

Нынче
	словом
		не пофанфароните –

шею крючь
	да спину гни.

На вершочном
	незаметном фронте

завоевываются дни.

Я о тех,
	кто не слыхал
		про греков
			в драках,

кто
	не читал
		про Муциев Сцев_о_л,

кто не знает,
	чем замечательны Гракхи, –

кто просто работает –
	грядущего вол.

Было. Мы митинговали.
	Словопадов струи,

пузыри идеи –
	мир сразить во сколько.

А на деле –
	обломались
		ручки у кастрюли,

бреемся
	стеклом-осколком.

А на деле –
	у подметок дырки, –

без гвоздя
	слюной
		кле_и_ть – впустую!

Дырку
	не пос_а_дите в Бутырки,

а однако
	дырки
		протестуют.

“Кто был ничем, тот станет всем!”

Станет.
	А на деле –

как феллахи –
	как феллахи –
		распахиваем земь.

Шторы
	пиджаками
		н_а_ плечи надели.

Жабой
	сжало грудь
		блокады иго.

Изнутри
	разрух стоградусовый жар.

Машиньё
	сдыхало,
		рычажком подрыгав.

В склепах-фабриках
	железо
		жрала ржа.

Непроезженные
	выли степи,

и Урал
	орал
		непроходимолесый.

Без железа
	коммунизм
		не стерпим.

Где железо?
	Рельсы где?
		Давайте рельсы!

Дым
	не выдоит
		трубищ фабричных вымя.

Отповедь
	гудковая
		крута:

“Зря
	чего
		ворочать маховыми?

Где железо,
	отвечайте!
		Где руда?”

Электризовало
	массы волю.

Массы мозг
	изобретательством мотало.

Тело масс
	слоняло
		по горе,
			по полю

голодом
	и жаждою металла.

Крик,
	вгоняющий
		в дрожание
			и в ёжь,

уши
	земляные
		резал:

“Даешь

железо!”

Возникал
	и глох призыв повторный –

только шепот
	шел
		профессоров-служак:

де под Курском
	стрелки
		лезут в стороны,

как Чужак.

Мне
	фабрика слов
		в управленье дана.

Я
	не геолог,

но я утверждаю,
	что до нас

было
	под Курском
		г_о_ло.

Обыкновеннейшие
	почва и подпочва.

Шар земной,
	а в нем –
		вода
			и всяческий пустяк.

Только лавы
	изредка
		сверлили ночь его.

Времена спустя

на восстанье наше,
	на желанье,
		на призыв

двинулись
	земли низы.

От времен,
	когда
		лавины
			рыже разжиж_е_ли –

затухавших газов перегар, –

от времен,
	когда вода
		входила еле

в первые
	базальтовые берега, –

от времен,
	когда
		прабабки носорожьи,

ящерьи прапрадеды
	и крокодильи,

ни на что воображаемое не похожие,

льдами-броненосцами катили, –

от времен,
	которые
		слоили папоротник,

углем
	каменным
		застыв,

о которых
	рапорта
		не дал
			и первый таборник, –

залегли
	железные пласты.

Будущих времен
	машинный гул

в каменном
	мешке
		лежит –
			и ни гу-гу.

Даешь!
	До мешков,
		до запрятанных в сонные,

до сердца
	земного
		лозунг долез.

Даешь!
	Грозою боль потрясенные,

трещат
	казематы
		над жилой желез.

Свернув
	гор_ы_ навалившийся груз,

ступни пустынь,
	наступивших на жилы,

железо
	бежало
		в извилины русл,

железо
	текло
		в океанские илы.

Бороло
	каких-то течений сливания,

какие-то горы брало в разбеге,

под Крымом
	ползло,
		разогнав с Пенсильвании,

на Мурман
	взбиралось,
		сорвавшись с Норвегии.

Бежало от немцев,
	боялось французов,

глаза
	косивших
		на лакомый кус,

пока доплелось,
	задыхаясь от груза,

запряталось
	в сердце России
		под Курск.

Голоса
	подземные
		выкачивала ветра помпа.

Слушай, человек,
	рулетка,
		компас:

не для мопсов-гаубиц –
	для мира

разыщи,
	узнай,
		найди и вырой!

Отойди
	еще
		на пяди малые, –

отойди
	и голову нагни.

Глаз искателей
	тянуло аномалией,

стрелки компасов
	крутил магнит.

Вы,
	оравшие:
		“В лоск залускали,

рассор_и_л
	Россию
		подсолнух!” –

посмотрите
	в работе мускулы

полуголых,
	голодных,
		сонных.

В пустырях
	ветров и снега бред,

под ногою
	грязь и лужи вместе,

непроходимые,
	как Альфред

из “Известий”.

Прославлял
	романтик
		Дон-Кихота, –

с ветром воевал
	и с д_у_хами иными.

Просто
	мельников хвалить
		кому охота –

с настоящей борются,
	с настоящей борются,

Слушайте,
	пролетарские дочки:

пришедший
	в землю врыться,

в чертежах
	размечавший точки,

он –
	сегодняшний рыцарь!

Он так же мечтает,
	он так же любит.

Руда
	залегла, томясь.

Красавцем
	в кудрявом
		дымном клубе –

за ней
	сквозь камень масс!

Стальной бурав
	о землю ломался.

Сиди,
	оттачивай,
		правь –

и снова
	земли атакуется масса,

и снова
	иззубрен бурав.

И снова –
	ухнем!
		И снова –
			ура! –

в расселинах каменных масс.

Стальной
	сменял
		алмазный бурав,

и снова
	ломался алмаз.

и когда
	казалось –
		правь надеждам тризну,

из-под Курска
	прямо в нас

настоящею
	земной любовью брызнул

будущего
	приоткрытый глаз.

Пусть
	разводят
		скептики
			унынье сычье:

нынче, мол, не взять
	и далеко лежит.

Если б
	коммунизму
		жить
			осталось
				только нынче,

мы
	вообще бы
		перестали жить.

Лучше всяких “Лефов”
	насмерть ранив

русского
	ленивый вкус,

музыкой
	в мильон подъемных кранов

цокает,
	защелкивает Курск.

И не тщась
	взлететь
		на буровые вышки,

в иллюстрацию
	зо_о_логовых слов,

приготовишкам
	соловьишки

демонстрируют
	свое
		унылейшее ремесло.

Где бульвар
	вздыхал
		весною томной,

не таких
	любовей
		лития, –

огнегубые
	вздыхают топкой домны,

рассыпаясь
	звездами литья.

Речка,
	где и уткам
		было узко,

где и по колено
	не было ногам бы,

шла
	плотвою флотов
		речка Т_у_скарь:

курс на Курск –
	и эСэСэСэРский Гамбург.

Всякого Нью-Йорка ньюйоркистей,,

раздинамливая
	электрический раскат,

маяки
	просверливающей зоркости

в девяти морях
	слепят
		глаза эскадр.

И при каждой топке,
	каждом кране,

наступивши
	молниям на хвост,

выверенные куряне

направляли
	весь
		с цепей сорвавшийся ха_о_с.

Четкие, как выстрел,

у машин
	эльвисты.

В небесах,
	где месяц,
		раб писателин,

искры труб
	черпал совком,

с башенных волчков
	– куда тут Татлин! –

отдавал
	сиренами
		приказ
			завком.

“Слушай!
	д 2!
		3 и!

Пятый ряд тяжелой индустрии!

7 ф!
	Доки лодок
		и шестая верфь!”

Заревет сирена
	и замрет тонка,

и опять
	засвистывает
		электричество и пар.

“Слушай!
	19-й ангар!”

Раззевают
	слуховые окна
		крыши-норы.

Сразу
	в сто
		товарно-пассажирских линий

отправляются
	отправляются
		планёры,

рассияв
	по солнцу
		алюминий.

Раззевают
	главный вход
		заводы.

Лентами
	авто и паровозы –
		в главный.

С верфей
	с верстовых
		соскальзывают в воды

корабли
	надводных
		и подводных плаваний.

И уже
	по тундрам,
		обгоняя ветер резкий,

параллельными путями
	на пари

два локомотива –
	скорый
		и курьерский –

в свитрах,
	в кепках
		запускают лопари.

В деревнях,
	с аэропланов
		озирая тыщеполье,

стадом
	в 1000 –
		не много и не мало –

пастушонок
	лет семи,
		не более,

управляет
	световым сигналом.

Что перо? –
	гусиные обноски! –

только зря
	бумагу рвут, –

сто статей
	напишет
		обо мне
			Сосновский,

каждый день
	меняя
		“Ундервуд”.

Я считаю,
	обходя
		бульварные аллеи,

скольких
	наследили
		юбилеи?

Пушкин,
	Достоевский,
		Гоголь,

Алексей Толстой
	в бороде у Льва.

Не завидую –
	у нас
		бульваров много,

каждому
	найдется
		бульвар.

Может,
	будет
		Лазарев
			у липы в лепете.

Обозначат
	в бронзе
		чином чин.

Ну, а остальные?
	Как их сл_е_пите?

Тысяч тридцать
	курских
		женщин и мужчин.

Вам
	не скрестишь ручки,
		не напялишь тогу,

не поставишь
	нянькам на затор…

Ну и слава богу!

Но зато –

на б_о_роды дымов,
	на тело гулов

не покусится
	никакой Меркулов.

Трем Андреевым,
	всему академическому скопу,

копошащемуся
	у писателей в усах,

никогда
	не вылепить
		ваш красный корпус,

заводские корпуса.

Вас
	не будут звать:
		“Железо бросьте,

выверните
	на спину
		глаза,

возвращайтесь
	вспять
		к слоновой кости,

к мамонту,
	к Островскому
		назад”.

В ваш
	столетний юбилей

не прольют
	Сакулины
		речей елей.

Ты работал,
	ты уснул
		и спи –

только город ты,
	а не Шекспир.

Собинов,
	перезвените званьем Южина.

Лезьте
	корпусом
		из монографий и садов.

Курскам
	ваших мраморов
		не нужно.

Но зато –

на бегущий памятник
	курьерский
		рукотворный

не присядут
	гадить
		в_о_роны.

Вас
	у опер
		и у оперетт в антракте,

в юбилее
	не расхвалит
		языкастый лектор.

Речь
	об вас
		разгромыхает трактор –

самый убедительный электролектор.

Гиз
	не тиснет
		монографии о вас.

Но зато –
	растает дыма клуб,

и опять
	фамилий ваших вязь

вписывают
	миллионы труб.

Двери в славу –
	двери узкие,

но как бы ни были они узк_и_,

навсегда войдете
	вы,
		кто в Курске

добывал
	железные куски.