The historical project

Posted by Ross Wolfe

Manfredo Tafuri
The Sphere and the
Labyrinth (1979)
..
.

There comes a moment (though not always) in research when all the pieces begin to fall into place, as in a jigsaw puzzle. But unlike the jigsaw puzzle, where all the pieces are near at hand and only one figure can be assembled (and thus the correctness of each move be determined immediately), in research only some of the pieces are available, and theoretically more than one figure can be made from them. In fact, there is always the risk of using, more or less consciously, the pieces of the jigsaw puzzle as blocks in a construction game. For this reason, the fact that everything falls into place is an ambiguous sign: either one is completely right or completely wrong. When wrong, we mistake for objective verification the selection and solicitation (more or less deliberate) of the evidence, which is forced to confirm the presuppositions (more or less explicit) of the research itself. The dog thinks it is biting the bone and is instead biting its own tail.[1]

In this way Carlo Ginzburg and Adriano Prosperi synthesize the labyrinthine path of historical analysis and the dangers with which it is fraught, in one of the few recent volumes that have had the courage to describe, not the Olympian and definitive results of research, but rather its tortuous and complex iter. But why should we propose, at the beginning of a volume dedicated to the adventures of architectural language, the problem of the “jigsaw puzzles” characteristic of historical research? In the first place, we could answer that our intention is to follow an indirect path. Contrary to those who pose the theme of architectural writing — the term “language” should, it seems to us, be adopted only as a metaphor[2] — we shall present the theme of critical writing: is it not the function of criticism to constitute the historical (and thus the real) specificity of artistic writings? Does not historical work possess a language that, entering perpetually into conflict with the multiple techniques of environmental formation, can function like litmus paper to verify the correctness of discourses on architecture?

Only in appearance, then, will we speak of something else. For how often, when probing what is on the fringes of a given problem, do we discover the most useful keys for dealing with the problem itself — particularly if it is as equivocal as the one that we are about to examine.

Let us further define our theme. Architecture, language, techniques, institutions, historical space: are we simply lining up on a wire stretched over a void a series of problems, each with its own intrinsic characteristics, or can we legitimately contest the “terms” used here to trace these problems back to an underlying or hidden structure, in which these words can find a common meaning on which to rest? It is no accident that we have reduced to “words” the density of historically stratified disciplines. Every time, in fact, that the critic’s zeal causes his guilty conscience to erupt, constructing linear routes that force architecture to migrate into language, language into institutions, and institutions into the all-encompassing universality of history, one feels the need to ask how such a totally illegitimate simplification could gain currency.

After the persuasive demonstrations of the untranslatability of architecture into linguistic terms, after Saussure’s discovery that language itself is a “system of differences,” after the calling into question of the conspicuous features of institutions, historical space appears to dissolve, to disintegrate, to become a justification for disordered and elusive multiplicity, a space of domination. Is this not the final outcome reached by a good part of the “Lacanian left” or by an epistemology of pure registration? And after all, is not architectural writing (this phantasm that we now recognize as divided and multiplied into techniques incommunicable among one another) itself an institution, a signifying practice — an ensemble of signifying practices — a multiplicity of projects of domination?

Is it possible to make a history from such “projects” without breaking away from them, without abandoning the multiple perspectives of history itself, and without inquiring into that which permits the very existence of history? Is it still necessary to remember that the totality of the capitalist means of production is a condition for both the cohesion and the diffraction of techniques, that the “mystical character of the commodity” breaks up and multiplies the relationships that are at the base of its own reproduction?

A series of questions confronts the historian who discovers the dishomogeneity of the materials of his work. These questions go to the very roots of historiographical work, uniting indissolubly the question of languages, of techniques, of sciences, of architecture, with that of the languages of history. But which history? Toward what productive ends? With what long-term objectives?

The questions that we are posing arise from a precise assumption. History is viewed as a “production,” in all senses of the term: the production of meanings, beginning with the “signifying traces” of events; an analytical construction that is never definite and always provisional; an instrument of deconstruction of ascertainable realities. As such, history is both determined and determining: it is determined by its own traditions, by the objects that it analyzes, by the methods that it adopts; it determines its own transformations and those of the reality that it deconstructs. The language of history therefore implies and assumes the languages and the techniques that act and produce the real: it “contaminates” those languages and those techniques and, in turn, is “contaminated” by them. With the fading away of the dream of knowledge as a means to power, the constant struggle between the analysis and its objects — their irreducible tension — remains. Precisely this tension is “productive”: the historical “project” is always the “project of a crisis.”[3] Franco Rella writes:

Interpretive knowledge has a conventional character and is a production, a positing of a meaning-in-relation and not an uncovering of the meaning. But what is the limit of this operari, of this activity? What is the locus of this relationship? What lies behind the Fiktion of the subject, of the thing, of the cause, of the being? What, then, can bear this “awful plurality”? The body. “The phenomenon of the body is the richest, the most significant [deutlichere], the most tangible phenomenon: to be discussed first [voranzustellen] methodologically, without coming to any decision about its ultimate meaning.”[4] This, then, is the limit of interpretation, that is to say the locus of the description… In fact, through criticism and the “plurality of interpretation” we have acquired the strength “not to want to contest the world’s restless and enigmatic character,” and in this way genealogy has proved itself to be a critique of values, for it has discovered the material origin of them, the body.[5]

Thus emerges the problem of the “construction” of the object — disciplines, techniques, analytical instruments, long-term structures — to be put in crisis. Immediately the historian is confronted with the problem of the “origins” of the cycles and phenomena that are the objects of his study. But is it not precisely in the study of long-term phenomena that the theme of the origin seems mythological? However much Weber’s “ideal types” or Panofsky’s conceptual structures appear to be instrumental abstractions, is it not precisely in them that the fundamental difference between beginning and origin is posed? And why a beginning? Is it not more “productive” to multiply the “beginnings,” recognizing that where everything conspires to make one recognize the transparency of a unitary cycle there lies hidden an intertwining of phenomena that demands to be recognized as such?

Continue reading →

Karel Teige’s The Minimum Dwelling (1932), Printer’s Copy PDF Download

Posted by Ross Wolfe

Karel Teige

Karel Teige, the Czech communist, avant-garde artist, and architectural critic, was known for many insightful works. The Minimum Dwelling, finished in 1932, attempted to take stock of the International Congress of Modern Architects’ (CIAM’s) plan to create comfortable, livable standardized dwellings for the working masses of Europe and the world. It was meant as an answer to the housing crisis that had pervaded Europe for decades, about which the late Engels had composed his popular polemic, The Housing Question. Yet at the same time it was an attempt to elaborate an international program for architecture, based in the Constructivist/Functionalist style developed by Moisei Ginzburg and others, with explicitly socialist implications in its proposed implementation. Yet he was writing as the reality in the Soviet Union was turning deeply reactionary on the artistic, architectural, and cultural fronts, and so his work can be seen as capturing the last flickering of hope of revolutionary modernism. Teige unwittingly invokes Stalin and Kaganovich in support of his radical proposals, yet little did he know that it was precisely these figures who closed the books on the architectural avant-garde in the USSR for decades. After Czechoslovakia became integrated into the Eastern Bloc after the Second World War, Teige remained optimistic. Yet soon thereafter he was publicly accused of being a Trotskyist, and he died in 1952, after suffering several nervous breakdowns.

The perfect printer’s copy of the PDF, complete with searchable text and illustrations, can be downloaded here:

Karel Teige – The Minimum Dwelling (1932)

Moisei Ginzburg, “New Methods of Architectural Thought”/Моисей Гинзбург, «Новые методы архитектурного мышления» (1926)

Posted by Ross Wolfe

[From Modern Architecture, 1926 (no. 1, pgs. 1-4)]

[Pg. 1]

One decade separates us from the architectural “affluence” of the pre-Revolutionary era, when in Petersburg, Moscow, and other great centers the best Russian architects lightheartedly cultivated every possible “style.”

Is a decade so much?

It is a small fissure in time. But the Revolution, in sweeping away the stagnant prejudices and outlived canons, has turned the fissure into an abyss. On the far side of that abyss remain the last witherings of the already decrepit system of European thinking, of that unprincipled eclecticism which always has a thousand aesthetic recipes at the ready, all of them approved by our grandfathers and great-grandfathers. Such thinking was ready to ladle out truth from wherever suited — provided it was from a source in the past.

On this side of the abyss is opening up a new path which still has to be paved, and great new expanses of space which still have to be developed and populated. The outlook and worldview of the contemporary architect is being forged in the circumstances of today and new methods of architectural thinking are being created.

Instead of the old system in architectural designing, where the plan, construction, and external treatment of the building were in a state of constant antagonism, and where the architect had to use his powers to the full as peacemaker in irreconcilable conflicts of interest, the new architectural work is characterized above all by its single indivisible aim and aspiration. It is a process in which the task is hammered out logically and which represents a consciously creative [sozidatel’ny] process from beginning to end.

In place of the abstracted and extremely individualistic inspiration of the old-style architect, the contemporary architect is firmly convinced that the architectural task, like any other, can only be solved through a precise elucidation of the factors involved [the “unknowns”] and by pursuing the correct method of solution.

The architect sees around him the fearless creativity of inventors in various fields of contemporary technology, as with gigantic steps it conquers the earth, the ocean depths, and the air, winning new bridgeheads by the hour. It is not difficult to see that these astonishing successes of human genius are explained, in general, by the fact that the right method was pursued in tackling the task. The inventor knows full well that however energetic the upsurge of his creative enthusiasm may be, it wil be useless without a sober consideration of all the minutiae in the circumstances surrounding his activity. He is fully armed with contemporary knowledge. He takes account of all the conditions of today. He conquers the future.

Certainly it would be naïve to replace the complex art of architecture by an imitation of even the [Pg. 2] most sparkling forms of contemporary technology. This period of naïve “machine symbolism” is already outdated. In this field it is only the inventor’s creative method that the contemporary architect must master. Any mould or model from the past must be categorically repudiated, however beautiful it may be, for the pursuits of the architect are in their essence precisely such invention, just like all other invention. His is a work of invention which has set itself the aim of organizing and constructing a concrete practical task not just in response to the dictates of today but as something that will serve the needs of tomorrow.

Original model of the Vesnin brothers’ proposal for the Leningrad Pravda building

Thus first and foremost we face the question of clearly exposing all the unknowns of the problem. First among these are the unknowns of a general charcter, dictated by our epoch as a whole. Here we are identifying those particular features of the problem which derive from the emergence of a new social consumer of architecture — the class of workers, who are organizing not only their own contemporary way of life but also the complex forms of new economic life of the State. It is not a question of adapting to the individual tastes of this new consumer. Unfortunately, in posing the problem it is often reduced to precisely this, and people hastily try to attribute to worker tastes and preferences which are essentially echoes of old pre-revolutionary attitudes.

Least of all is it a matter of tastes here at all. What we are concerned with is elucidating the characteristics of the new consumer, as a powerful collective which is building a socialist state.

It is a question, above all, of the principle of plannedness. This must not just be a feature of the way leading state organs operate, but must become part of the work of every architect. It is how the solving of individual problems becomes part of the larger productive network of the country as a whole.

The character of a contemporary architect’s work is radically altered by the fact that he recognizes his activity to be the establishing of architectural standards for the organization of new dwellings and towns, rather than the fulfillment of individual commissions. He sees it as his task to be continually advancing and improving those standards, in connection with the larger characteristics of production and with the advancing technological levels both here and internationally. In the conditions through which we are living as we develop socialism, each new solution by the architect, be it a dwelling block, a workers’ club, or a factory, is conceived by us as the invention of a more advanced model or type, which answers the demands of its brief and is suitable for multiple production in whatever quantities the needs of the state require. From the very start, this situation diverts the architect’s energy away from the pursuit of a solution answering individual tastes, and redirects it towards further improvement of the standard type which he has devised, and a fuller, more sophisticated standardization of its details. But in order that these type-solutions may undergo a genuinely radical renewal, they must derive from the new principles of a rational urbanism which will satisfy tomorrow’s needs as well as today’s. It is thus obvious that the conditions of our State will authoritatively throw us from the single architectural unit, through a complicated manufacturing process, to the whole complex, the village, the township, and the city.

Sketch of the Vesnins’ Leningrad Pravda Building (1924)

Unfortunately, the specialists at the head of those state organs in charge of our building are the ones least concerned about this important issue, who are least of all inclined to keenly look ahead. They [Pg. 3] are quite satisfied, for example, that construction in the largest center of the USSR — Moscow — is limited to four-or six-storey buildings.

It is needless to say that for smaller cities or housing estates these are nothing better than garden cities [goroda-sada], with their small mansions, courtyards, and flower-gardens, and yet no one seems to have this on his mind. But meanwhile this Howardian [Ebenezer Howard — RW] ideal has lagged behind modernity for no less than ten years (and also behind our Soviet modernity for an even more substantial period of time)?

In order for a modern architect to deal with such anachronisms, the greater is his need to fight on two fronts: [1] the elaboration of new, rational principles for the planning of architecture for the aggregate population [naselennykh mest] and [2] the creation of standards that would serve as a prerequisite for the foundation of a new, more prudent image of the city.

The social conditions of our modern world are such that questions of individual aesthetic developments in architecture arise only secondarily. Today’s conditions focus our attention first and foremost onto the problem of rational new types in architecture, and by including the architect within the overall production chain of the country, they abolish the isolation which previously existed between various forms of architectural and engineering activity. Certainly the complex development of our life is such that more than at any other time, it compels the architect to specialize in a specific field, but at the same time the firm conviction that has arisen amongst all contemporary architects that their different specialties — housing, community buildings, factories — are merely subsections of a homogeneous territory [ubezhdenie v odno-znachnosti ikh tvorchekoi deiate’nosti]. So some are busy creating a new type of housing, others with the development of new public facilities, and still others with the building of a new factory or plant. And precisely because construction possessing a factory/industrial or engineering character was never firmly linked to the stagnant traditional art of the past, [the engineers] found that the principles underlying their mode of creation were much more responsive to the needs the time, and better suited to the serving of a new life. As a result, not only has the boundary between engineering structures and public architecture been wiped out of our thinking, but those very engineering structures themselves have come to be seen as front-line pioneers in the shaping of a genuinely contemporary architecture.

Sober calculation of all these circumstances, which have been created and intensified by our present social conditions, is not just the first condition for a correct solution of our architectural tasks. It is also the source of all those purely architectural possibilities which lie concealed within the changes which have taken place in our mode of life.

But alongside these, there is a series of other “unknowns” facing the architect, which derive quite separately from the particularities of each factor of the given piece of work, from the particular features of the task in hand, from its functional requirements and from the productive and locational conditions obtaining in that situation.

The solving of these ‘unknowns’ leads to an entirely new method of architectural thinking: to the method of functional design.

Free from the handed-down models of the past, from prejudices and biases, the new architect analyzes all sides of his task, all its special features. He dismembers it into its component elements, groups them according to functions and organizes his solution on the basis of these factors. The result is a spatial solution which can be likened to any other kind of rationally conceived [razumnyi] organism, which is divided into individual organs that have been developed in response to the functional roles which each fulfills.

As a result of this we are seeing in the works of contemporary architects the emergence of entirely new types of plan. These are generally asymmetrical, since it is extremely rare for functional parts of a building to be absolutely identical. They are predominantly open and free in their configurations, because this not only better bathes each part of the building in fresh air and sunlight, but makes its functional elements more clearly readable and makes it easier to perceive the dynamic life that is unfolding within the building’s spaces.

That same method of functional creativity leads not only to clear calculation of the ‘unknowns’ of the task, but to an equally clear calculation of the elements of its solution.

The architect then arranges [ustanavlivaet] the main path to the secondary in his work, from the core to the outer shell. Only functional architectural thinking establishes [ustanavlivaet] the spatial organization firmly as the starting point of the work, indicating the place at which the bulk of the impact should be directed. Thus, the determination [ustanovlenie] of the specific conditions of the job — the number of individual spatial variables, their dimensions and mutual connection — emerges as the primary function. From this first point alone does the modern architect proceed; it is this that compels him to unfold his plan from the inside out, rather than vice versa, as was done during the period of eclecticism. This directs his entire future path.

The second moment for the architect becomes the framing from within of the spatial problem or from a particular material and one or another methods of construction. It is clear that this is an inevitable function of the baseline spatial resolution.

The next stage in the work of the new architect is the ratio of the spatial volume of the outside, a grouping of architectural masses. Their rhythm and proportions follow naturally from the first half of the architect’s activity — they stand as a function of the constructive material of the exterior and its hidden spaces.

[Pg. 4]

And finally, there is the interpretation of some wall surfaces and the design of individual — elements, holes, poles, etc. — all the functions of some of these, or any other extraneous data.

Thus the very method of functional creativity leads us to a unified organic creative process where one task leads from another with all the logic of a natural development, instead of the old-style chopping up into separate independent tasks which are usually in conflict with each other. There is no one element, no one part of the architect’s thinking which would be arbitrary. Everything would find its explanation and functional justification in its suitability for a purpose. The whole unifies everything, establishes equilibrium between everything, creates images of the highest expressiveness, legibility, and clarity, where nothing can be arbitrarily changed.

In place of the ready-made models of the past which have been chewed over endlessly, the new method radically re-equips the architect. It gives him a healthy direction to his thiking, inevitably leading him from the main factors to the secondary ones. It forces him to throw out what is unnecessary and to seek artistic expressiveness in that which is most important and necessary.

There is absolutely no danger in the asceticism of the new architecture which emerges from this method. It is the asceticism of youth and health. It is the robust asceticism of the builders and organizers of a new life.

[Из Современной архитектуры 1926 (No. 1, pgs. 1-4)]

Одно десятилетие отделяет нас от архитектурного «благополучия» довоенного времени, когда в Ленинграде, Москве и других крупных центрах лучшие русские зодчие беззаботно насаждали всевозможные «стили».

Много ли десятилетие?

Маленькая трещинка времени. Но революция, уничтожив косные предрассудки и отжившие каноны, превратила трещинку в пропасть. По ту сторону пропасти остался последний этап увядания одряхлевшей системы европейского мышления, беспринципный эклектизм, имеющий наготове тысячу художественных рецептов, апробованных нашими дедами и прадедами, готовый черпать истину откуда угодно, — но только в прошлом.

По эту сторону открывается новый путь, который еще надо прокладывать, новые просторы, которые нужно еще заселить. В обстановке сегодняшнего дня куется миросозерцание современного зодчего, создаются новые методы архитектурного мышления.

Вместо старой системы архитектурного творчества, где план, конструкция и внешнее оформление задания постоянно находились во взаимной вражде и где архитектор был по мере сил своих примирителем всех этих неразрешимых конфликтов, — новое архитектурное творчество, прежде всего, характеризуется своим единым нераздельным целевым устремлением, в котором органически выковывается задача и к которому сводится созидательный процесс от начала до конца.

Вместо отвлеченного и крайне индивидуалистического вдохновения старого архитектора — современный зодчий твердо убежден в том, что архитектурная задача решается, как и всякая иная, лишь в результате точного выясненияне известных и отыскания правильного метода решения.

Зодчий видит вокруг себя смелое творчество изобретателя в разных областях современной техники, гигантскими шагами побеждающей землю, недра и воздух, с каждым часом отвоевывающей все новые и новые позиции. Не трудно понять, что этот изумительным успех человеческого гения объясняется, главным образом, правильным методом творчества. Изобретатель твердо знает, что как бы ни был ярок подъем его творческого энтузиазма — он будет бесцелен без трезвого учета мельчайших обстоятельств, окружающих его деятельность. Он во всеоружии современного знания, он учитывает все условия сегодняшнего дня, он смотрит вперед завоевывает будущее.

Конечно, наивно было бы подменить сложное искусство архитектуры подражанием тем или иным, хотя бы [Pg. 2] самым блестящим формам современной техники. Этот период наивного «машинного символизма» уже изжит. Лишь творческий метод изобретателя должен быть завоеван современным архитектором. Должно быть категорически отвергнуто наличие каких-либо штампов прошлого, как бы прекрасно оно ни было, ибо искания зодчего по существу своему такое же изобретение, как и всякое другое, изобретение, ставящее себе целью организовать и сконструировать конкретную практическую задачу, не только диктуемую сегодняшним днем, но и пригодную для завтрашнего.

Итак, прежде всего, ясное раскрытие всех неизвестных. И, в первую очередь, неизвестных общего характера, диктуемых нашей эпохой в целом, раскрытие особенностей, связанных с появлением нового социального потребителя архитектуры — класса трудящихся, организующего не только свой современный быт, но и сложные формы новой хозяйственной жизни государства. Тут, конечно, речь идет не о подлаживании к индивидуальным вкусам нового потребителя. К сожалению, часто именно к этому сводят постановку вопроса, при чем еще стараются поспешно приписать рабочему вкусы и вкусики, являющиеся по существу отголоском старых дореволюционных взглядов.

Но тут дело меньше всего заключается во вкусах. Речь идет о выяснении особенностей нового потребителя, как мощного коллектива, строящего социалистическое государство.

Речь идет, прежде всего, о принципе плановости, который должен войти в работу не только тех или иных руководящих государственных органов, но и в работу каждого зодчего, о включении отдельных замыслов в общую производственную сеть всей страны.

Коренным образом меняет характер работы современного архитектора то, что он сознает свою деятельность не как выполнение отдельных заказов, а как установку стандартов архитектуры, организующих новые жилища и города, как непрерывное совершенствование этих стандартов, в связи с общими производственными особенностями, с уровнем нашей и международной строительной техники. В условиях переживаемого нами строительства социализма, каждое новое решение архитектора — жилой дом, клуб, фабрика — мыслится нам, как изобретение совершенного типа, отвечающего своей задаче и пригодного к размножению в любом количестве, сообразно с потребностями государства. Это обстоятельство заранее отводит энергию архитектора от поисков индивидуально-вкусового решения — к совершенствованию своего стандарта, к уточнению и максимальной типизации всех его деталей. Но для того, чтобы эти стандарты были действительно радикально обновлены, для того, чтобы они стали подлинно новыми архитектурными произведениями, конечно, они должны быть задуманы не на индивидуальном участке, не произвольной прихотью, не в тесных рамках скученного и случайно планированного города, а обратно, исходить из общего целого, из новых принципов рационального урбанизма, пригодного и для завтрашнего дня. Таким образом, очевидно, что условия нашей государственности властно отбрасывают нас от архитектурной единицы через сложный производственный процесс к целому комплексу, селению, поселку, городу.

К сожалению, специалисты, стоящие во главе государственных органов, ведающих нашим строительством, меньше всего озабочены этим важным вопросом, меньше всего расположены пытливо смотреть вперед. Они [Pg. 3] вполне удовлетворены тем, что ограничили, например, застройку крупнейшего центра СССР — Москвы — четырех-или шестиэтажными домами.

Нечего говорить о том, что для меньших городов или рабочих поселков ничего лучше города-сада, со своими маленькими особнячками, двориками и цветничками, и в мыслях не имеется. А между тем этот Говардовский идеал не отстал ли от современности не меньше чем на десяток лет, а от нашей советской современности и на более значительный срок?

Тем острее необходимость современного зодчего бороться с подобными анахронизмами, бороться с двух стороп: разработкой новых рациональных принципов планировки архитектуры населенных мест и созданием стандартов, которые послужили бы предпосылкой к созданию нового разумного облика города.

Социальные условия современности таковы, что они ставят лишь во вторую очередь вопросы индивидуально художественного развития архитектуры, они обращают наше внимание прежде всего на проблему новых рациональных типов архитектуры и, включая архитектора в общую производственную цепь страны, уничтожают обособленность, которая существовала раньше между различными видами архитектурной и инженерной деятельности. Конечно, сложное развитие нашей жизни таково, что более чем когда-либо заставляет зодчего специализироваться в той или иной области, но в то же время у всех современных зодчих выросло твердое убеждение в однозначности их творческой деятельности: одни заняты созданием типа нового жилья, другие нового общественного сооружения, а третьи — новой фабрики или завода. И именно потому, что сооружения фабрично-заводского и инженерного характера никогда не были крепко связаны с косными традициями художественного прошлого, они оказались, по принципам, лежащим в их созидании, на много более отвечающими потребностям момента, более пригодными к обслуживанию новой жизни. Таким образом, не только стерлась в нашем представлении грань между гражданским или инженерным сооружением, но даже это последнее оказалось передовым застрельщиком в формации подлинно современной архитектуры.

Трезвый учет всех этих? обстоятельств, выдвинутых и обостренных новыми социальными условиями, не только первое условие правильного решения архитектурной задачи, но и источник тех чисто архитектурных возможностей, которые таятся в изменившихся условиях нашей жизни.

Но на ряду с ними, перед архитектором стоят и другие «неизвестные», вытекающие из особенностей каждого момента работы в отдельности, из особенностей самого задания, его функций, условий и места производства.

Решение этих «неизвестных» приводит к совершенно новому методу архитектурного мышления — к методу функционального творчества.

Свободный от всяких штампов прошлого, от предрассудков и предубеждений, новый зодчий анализирует все стороны задания, его особенности, он расчленяет его на составные элементы, группирует по их функциям и организует свое решение по этим предпосылкам. Получается пространственное решение, уподобленное всякому разумному организму, расчлененное на отдельные органы, получающие то или иное развитие, в зависимости от функций, ими выполняемых.

В силу этого, мы видим в работах современных архитекторов появление совершенно нового плана, большей частью асимметричного, — так как редко функции частей эданин бывают абсолютно одинаковыми — предпочтительно открытого и свободного в своей конфигурации, потому что тогда не только лучше омываются все части сооружения воздухом и светом, но и четче читается его функциональная члененность, легче угадывается развертывающаяся в них динамическая жизнь.

Тот же метод функционального творчества приводит не только к ясному учету «неизвестных» задачи, но к такому же учету элементов ее решения.

Зодчий устанавливает тогда в своем творчестве путь от главного к второстепенному, от костяка к оболочке. Только функциональное архитектурное мышление жестко устанавливает пространственную организацию, как исходную точку работы, указывает то место, куда должен быть направлен основной удар. Таким образом, выясняется как первая функция конкретных условий задания — установление количества отдельных пространственных величин, их размеров и взаимной связи. Из этого, прежде всего, исходит современный архитектор, это заставляет его развертывать свой замысел изнутри наружу, а не обратно, как это делалось в периоды эклектизма, это направляет весь его дальнейший путь.

Вторым моментом становится конструирование изнутри развертывающейся пространственной задачи из того или иного материала и теми или иными конструктивными методами. Ясно, что оно является неизбежной функцией основного пространственного решения.

Дальнейший этап работы нового архитектора: — соотношение пространственных объемов извне, группировка архитектурных масс, их ритм и пропорции вытекают естественно из первой половины его деятельности, — становятся функцией сконструированной материальной оболочки и скрытого за ней пространства.

[Pg. 4]

И, наконец, трактовка той или иной стенной поверхности, оформление отдельных элементов, отверстий, опор и т. д., все это функции тех или иных перечисленных, или каких-либо других привходящих данных.

Таким образом, самый метод функционального творчества вместо старого дробления на отдельные независимые и обычно враждебные друг другу задачи — приводит к единому органическому творческому процессу, где одна из задач вытекает из другой со всей логикой естественного развития. Нет ни одного элемента, ни одной части замысла архитектора, который был бы стихиен. Все находит себе объяснение и функциональное оправдание в своей целесообразности. Целое все объединяет, все уравновешивает, создает образцы высочайшей выразительности, четкости, ясности, где ничто не может быть изменено.

Вместо готовых, бесчисленное множество раз пережеванных образцов прошлого, новый метод коренным образом перевооружает зодчего. Он дает здоровое направление его мыслям, неизбежно устремляя их от главного к второстепенному, заставляет его отбрасывать ненужное и искать художественную выразительность в самом важном и необходимом.

Нет никакой опасности в вытекающем из этого метода аскетизме новой архитектуры, который отпугивает близоруких. Это — аскетизм молодости и здоровья, бодрый аскетизм строителей и организаторов новой жизни.

Moisei Ginzburg’s “The international front of modern architecture”

Posted by Ross Wolfe

Translated from the Russian

.
Image: Photograph of Moisei Ginzburg,
editor of Modern Architecture (1927)
.

[From Modern Architecture (1926) № 2]

[Pg. 41]

If one takes a cursory glance at everything that is now taking place in the architectural life of all countries, the first impression will be this: the world is split into two halves. In one of them, eclecticism still reigns — having lost any point of departure, having exhausted itself through and through — perfectly symbolizing the deteriorating culture of old Europe. In the other [half] young, healthy shoots push themselves through — landmarks, the beginnings of a new life start to emerge, from which it is not difficult to extend the single, unified thread of an international front of modern architecture. Despite all the differences and peculiarities of different countries and peoples, this front really exists. The results of the revolutionary pursuits of the modern architectural avant-gardes of all nations intersect with one another closely in their main lines of development. They are forging a new international language of architecture, intelligible and familiar, despite the boundary posts and barriers.

But it is worth examining this picture a little closer, as it now becomes evident that within the overall stream [of modern architecture] merge various currents. The path of the creative pursuit in different countries and among different peoples is not quite the same. For along with the general similarity there also exist differences — differences not only in the formal expression of this language, but also in the basic principles that inform it. Continue reading →

Soviet Constructivist Architecture – Blueprints and Realizations

Posted by Ross Wolfe

The following pictures are examples of architecture built in the Soviet Constructivist style, a style founded by the Vesnin brothers (Aleksandr, Leonid, and Viktor) along with Moisei Ginzburg between 1923-1925. Officially, the Society of Modern Architects (OSA) was the main organ for all Constructivist architecture. However, I have also included pieces which clearly exemplify the Constructivist style, even if the architects involved were not technically members of OSA. Both blueprints and photographs of the eventual realizations of their plans are shown here:

no images were found

Continue reading →

Models and Sketches from Nikolai Ladovskii’s Studio at VKhUTEMAS-VKhUTEIN (1922-1930)

Posted by Ross Wolfe

The following models and sketches were produced by students at VKhUTEMAS (1921-1928) or VKhUTEIN (1929-1930), under the supervision of Nikolai Ladovskii, in his famous classes regarding architectural problems and formal solutions, unbound by physical constraints. Though I will not be adding captions for each individual piece, I will say that they are in roughly chronological order:

no images were found

Continue reading →

«Отчего гибнет город?» (Михаил Охитович)/”Why is the City Dying?” (Mikhail Okhitovich))

Posted by Ross Wolfe

Строительство Москвы – (1930) – № 1

(Pg. 9)

Как это так? Города растут, это — факт, который наблюдают повсюду, и вдруг—город гибнет.

Конечно, города растут. Но все дело в том именно и заключается, что город растет так, что он уничтожает сам себя. Это, быть может, и не согласуется с элементами формальной логики, но это так.

Рассмотрим, как растет город.

Возьмем первый город современного общества — бург. Он — продукт выделения, под влиянием товаризации отношений, из крестьянского хозяйства элементов так называемой домашней промышленности. То, что было этой домашней промышленностью, стало теперь бургом, городом простого товарного производства, городом свободного ремесла, а крестьянин остался теперь лишь «возделывателем».

Так произошло отделение города от деревни и оно будет сопровождать человеческое общество через развитие затем крупного города до самого конца капитализма. Препятствие этому процессу было бы препятствием развитию производительных сил, препятствием самому капиталистическому способу производства. Горе стоящим на пути капиталистического города! Он их сокрушит, проглотит. Рост города — это расцвет, а ослабление города — это «захирей» не производительных сил современного общества.

Мы наблюдаем разложение капитализма — в области политической, экономической, технической. Рушится ли и его способ расселения — крупный (не говоря уж о мелком) город? Как подготовляется процесс соединения города и деревни? Да, гибель города является одним из пока-зательнейшнх признаков современного города, да элементы соединения города и деревни в этом рааложении города имеются.

Город разрушается противоречием, всегда возрастающим между способом расселения и способом передвижения.

Всякому способу производства и сопутствующему ему способу передвижения соответствует и свой способ расселения. В современном обществе, при существовании город и деревни, зависимость этих последних от способа передвижения выражается в следующем. Расселение деревни идет вдаль дороги в один ряд — этого требует необходимость максимальной близости земледельца к производству, которое лежит за пределами деревни. Связь осуществляется животной тягой (лошадь, осел, мул, вол и т. д.), которая тут одновременно представляет собой и орудие производства, и орудие передвижения. Та же потребность в максимальной близости к месту производства обусловливает максимальную плотность домов, скученность их. Сообщение между домами пешеходное.

Домашняя промышленность, выделившаяся в город в виде свободного ремесла, не нуждается в животной тяге. Как только город становится городом, нагоняя за черту свою остатки леревенокой жизни, в этот момент лошадь, мул исчезают из города вместо с этими остатками. Структура домов и улиц бурга • идеальна именно в том смысле, что не требуется вовсе движения лошадей, ослов, мулов.

(Pg. 10)

Лошадь, осел, мул, вступают в город уже в качестве представителя торгового капитала (без которого, впрочем, а не может совершиться отделение города от деревни). «Улицы ослов», т.-е. торговые улицы, широки по сравнению с темными, кривыми, узкими переулками пешеходов, т.-г. улицами ремесла.

Уничтожение цехов разрушает эти «идиллии переулков» и тут рождается первое противоречие «вежду старым способом расселения и новым способом передвижения.

Пешеход садится в омнибус, нанимает фаакр, едет «на извозчике».

Почему это является противоречием? Да потому, что ежели бы все, всегда пользовались бы для движения по улицам не собственными ногами (как в деревне), а пользовались бы услугами экипажа, тогда бы противоречия никакого не было. Бург, в противоположность деревне, вызвал потребность в передвижении с помощью животной тяги, потребность возрастающую с каждым часом его развития.

Допустим даже, что все жители до одного имели бы собственную лошадь. Город значительно расширился бы в зависимости от числа конюшен. Расстояния бы увеличились, потребность в лошади усилилась бы, значит — увеличилась бы и потребность в быстроте движения, но последняя уменьшалась бы от увеличения расстояний с одной стороны, а главное — от увеличения числа экипажей, следующих не по своим пустынным переулкам — местам проживания хозяина, но в места общих связей. Эти примитивные «магистрали» были бы переполнены медленно движущимися экипажами. Вот в чем противоречие в начальной своей стадии.

Промышленность вслед за машиной, станком создала и механический транспорт. Подобно животной тяге, механическая тяга создалась не как средство внутригородского или внутридеревенского передвижения, а как средство сношений между городом и деревней, между городами, между странами. Железнодорожный поезд доходит до города, проходит мимо города, власть поезда в городе кончается. Почему? Быстрота поезда зависит от редкости остановок. В городе средство общего передвижении тем удобней, чем чаще оно останавливается, – иными словами, тем удобнее, чем медленнее, т,-?. просто-напросто неудобно. Посадите всех рабочих и служащих на поезда, они будут следовать один за другим. Когда остановится передний — станут все. Скорость поода в городе медленнее скорости пешехода.

Легче вопрос разрешить, уменьшив длину поезда — остановок будет меньше, — движение быстрее. Так возникает паровичен, памятный питерским рабочим, живущим за Невской заставой и неизвестный рабочим Ленинграда…Сила его полностью не используется, район его передвижения скорее пригородный, чем городской.

Такая же судьба электропоезда. Мощность его меньше, чем у паровоза (т. е. междугородного орудия передвижения) п больше чем у омнибуса (т. е. внутригородского). Электропоезд остается пригородным орудием передвижения.

И лишь трамвай — этот электропоезд без поезда — этот локомобиль без паровоза проникает в город, вытесняя омнибусы, конки.

В Москве мы задыхаемся в трамвае. Может быть, их мало? Может быть, мы бедны, чтоб их приобретать? Увы, их слишком много, увы, мы слишком богаты — трамвай работает с хорошей прибылью.

Нью-Йорк • богаче нас, Нью-Йорк богаче трамваем, потому Нью-Йорк задыхается в трамвае больше нас. Чтобы попасть в наш трамвай, надо быть немного цепким, немного сильным. Там, в Нью-Йорке, надо быть боксером, там надо быть акробатом. В трамвае ведь «можно не быть джентльменом» — говорит современный янки.

Итак, насытим же московскую сеть трамвая. Что получится? Получится поезд, т. е. стоит, например, на углу Мясницкой ул. и пл. Дзержинского, пли на углу Моховой ул. и Воздвиженка остановиться одному вагону и остановятся все следующие вагоны.

Вот почему трамвай вытесняется городом, и чем он выше как город, тем реже он там встречается. Хороший трамвай — самый медленный способ передвижения.

Идеальный трамвай, т.-е. трамвай, удовлеторяющий всю потребность в нем городского жителя сполна, это — тот, который вместо движения имеет сплошную остановку. Идеальный трамвай — отсутствие трамвая.

Он умирает, но не сдается. Subway, metró, tub, Untergrundbahn, надземка и т. п.—все это судорожные попытки разрешить проблему все возрастающего движения, все возрастающей быстроты на все уменьшающемся пространстве.

Город требует все большего движения — город уменьшает площадь движения; город требует все большей быстроты движении — город папрэщает быстроту движения. Что такое регулирование движения? Это — ограничение, запрещение движения.

Впрочем, его нечего запрещать. Оно объективно помимо волп милиции, помимо ухищрений рационализаторов движения прокрашаетсисимо. Город — ототсоздатель величайшей техники передвижения — строит ее против себя…Те, кто это понимают — их пе так уж много — и среди них едва ли не самым интересным является Генри Джорж Уэллс, ищут кардинального разрешения вопроса в дальнейшем развитии городом его городских свойств. Г. Уэллс — величайший урбанист современности — не собирается уменьшить размеры города, ибо это смешно, а главное — невозможно. • Права т. Н. К. Крупская, цитирующая строку Ленина по поводу неизбежности крупного города (полемика со Сисмонди). Уэллс — за город. Вы знаете его идею одной крыши над целым городом, а главное (в данном случае) его идею передвижных улиц. Город превращается в совокупность неких, как бы мы теперь выразились, — конвейеров, с помощью которых в максимально короткое время преодолевается максимально длинное пространство, передвигается максимальное число лиц. Всякий проект требует времени, технических п экономических средств, чтобы быть претворенным в действительность. Несмотря на острую потребность в таком способа передвижения, логически вытекающего из условия современной городской жизни, до сих пор ни человеческая техника, ни экономика не смогли поднять идею Уэллса, сделать передвижные улицы, единый городской поток движущихся улиц фактом, материализовать ее.

Между тем, в город врывается новое орудие передвижения (об авиации мы не говорим, она не успеет ворваться в город, когда его уже не будет…). Подлинное значение авто в том, что оно на основе метода массового производства обещает и технически и экономически вытеснить пешеходов как средство передвижения человека.

Суждение о том, что авто—это-де урбаническое орудие, явно заимствовано ив оперетки. Статистика самой «автомоторной» страны С.-А.С.Ш. показывает как раз обратное, — авто развивается главным образом вне города, хотя авто-катастрофы и происходят, главным образом, в городе. Многочисленные работы, касающиеся развития автомоторизма в С.-А.С.Ш., блестяще демонстрируют это на ряде фактов.

Так, на протяжении, примерно, двух часов ходьбы в центре Нью-Йорка в деловые часы столько народа, что нн один экипаж не может проехать; далее следуют, наоборот, одни экипажи (т.-е. авто), — люди пешими не ходят. Масса авто остается у города, не вступая в него.

(Pg. 11)

Вся автомоторная техника растет в направлении уснорения движения, усиления подвижности и все меньшей зависимости от путей. И вся эта техника в городе — ничто. Авто с 0,5 км в час — это меньше, чем пешеход, однако такова быстрота самого скорого автомобиля на нью-йоркских улицах в известные часы.

Ибо, чем больше машин и чем они лучше, тент их меньше вмещается в городе н тем они хуже {т. е. медленнее). Идеалом авто-движения в городе окажется лишь иллюзорное впадение авто — (все будут иметь отдельное и, может быть, и не одно авто, — к этому идет дело), но не способность осуществлять это владение.

Вот почему авто стали делаться закрытыми, они ушли за город, — за городом возможно бешеное движение, снег н пыль в движении превращаются в такую постоянную силу, что от нее яе избавиться временным прикрытием.

Вот почему жилища ныне строят за городом: особняки, коттеджи, отели вдоль авто-магистралей; вот почему города стали строиться за городом (сооружение испанской организации Madrilena de Urbanisacion, сооружение австралийской столицы, поселки фордовскнх рабочих в Детройте и т. д.). Побеждает не Уэллс, а «город-линия» Ш. Жида и др. Город гибнет, происходит процесс его разложения. Коммунисты защищали его от романтиков идиллия «идиотизма деревенской жизни». Коммунисты не могут его защищать от автомотора. Наоборот, коммунист должен посадить человека на этот автомотор, чтобы помочь ему «бажать иа города в поисках за свежим воздухом и чистой водой» (Энгельс, Ленин). Мы с помощью авто уничтожим «противоестественные скопления гигантских масс в больших городах» (Ленин). Ибо «капитализм…готовит элементы этой связи (земледелия и промышленности М. О.) на почве… нового расселения человечества». (Ленин).

«В настоящее время, когда возможна передача электрической энергии на расстояние, когда техника транспорта повысилась настолько, что можно при меньших (против теперешних) издержках перевозить пассажиров с быстротой свыше 213 км в час — нет ровно никаких технических препятствий к тому, чтобы сокровищами науки и искусства, веками скопленными в немногих центрах, пользовалось все население, размещенное более или менее равномерно по всей стране». (Ленин).

Строителям социалистического, затем агро-, затем агро-индустриального города, беда которых в том, что они родились (вернее — их идеи родились) в стране автомоторного голода, следует учесть трагический урок, вытекающий из всей истории капиталистического строительства городов. Они должны понять, что не только Москва, но и их самый «новый» город будет разорен появлением авто, и разорен он будет в ближайшие же 5-10 лет максимум.

Дезурбанизм — это не теория противников города — нет, это неизбежный, объективный процесс. Не наше дело выходить «с иконами» навстречу авто, как эго делал крестьянин, встречая первый паровоз на своей старой земле.

Disurbanism — this is not merely a theory of those who oppose the city — no, it is an inevitable, objective process. It is not our business to go out to meet the car “with our icons,” as did the peasant, upon meeting the first steam locomotive on its old ground.

Ludwig Hilberseimer’s Internationale Neue Baukunst (1928)

Posted by Ross Wolfe

The Original Cover to Hilberseimer's Book

The following is the only text portion of Ludwig Hilberseimer’s 1928 book Internationale Neue Baukunst. The rest of the book is simply illustrations of new architecture from around Europe, America, and the Soviet Union. I don’t know German, so if there’s anyone out there who might be able to translate it for me, I’d be deeply appreciative. Until then, I will simply publish it in untranslated form.

Die Voraussetzungen und Grundlagen der neuen Baukunst sind verschiedenster Art. Die jeweiligen Benutzungsansprüche bestimmen den Zweckcharakter des Bauwerks. Material und Konstruktion sind die materiellen Mittel seines Aufbaues. Daneben üben Herstellungstechnik und Betriebsführung, wirtschaftliche und soziologische Momente einen erheblichen Einfluß aus. Über allem aber steht herrschend der schöpferische Wille des Architekten. Er bestimmt das Maß des Anteils der einzelnen Elemente. Bildet aus dem Nebeneinander die gestaltete Einheit des Bauwerks.

Die Art des Gestaltungsvorgangs bestimmt den Charakter der neuen Baukunst. Sie ist nicht auf äußerliche Dekorativität gestellt, sondern Ausdruck der geistigen Durchdringung aller Elemente. Das ästhetische Element ist daher nicht mehr übergeordnet, Selbstzeck, wie bei der den Bauorganismus ignorierenden Fassadenarchitektur, sondern ist gleich allen andern Elementen eingeordnet in das Ganze. Erhält erst im Zusammenhang mit diesem Ganzen seinen Wert, seine Bedeutung.

Überordnung eines Elements hat immer Störungen zur Folge. Daher erstrebt die neue Baukunst Gleichgewicht aller Elemente, Harmonie. Diese ist aber keine äußerliche, schematische, sondern eine für jede Aufgabe neue. Ihr liegt kein Stilschema zugrunde, sondern sie ist der jeweilige Ausdruck der gegenseitigen Durchdringung aller Elemente unter Herrschaft eines gestaltenden Willens. Der neuen Baukunst liegen daher keine Stilprobleme, sondern Bauprobleme zugrunde.

So wird auch die überraschende Übereinstimmung der äußeren Erscheinungsform dieser internationalen neuen Baukunst verständlich. Sie ist keine modische Formenangelegenheit, wie vielfach angenommen wird, sondern elementarer Ausdruck einer neuen Baugesinnung. Zwar vielfach differenziert durch örtliche und nationale Sonderheiten und durch die Person des Gestalters, im ganzen aber das Produkt gleicher Voraussetzungen. Daher die Einheitlichkeit ihrer Erscheinungsform. Ihre geistige Verbundenheit über alle Grenzen hinweg.

Ludwig Hilberseimer

Things Magazine and 2001: A Space Odyssey-themed advertisements

Posted by Ross Wolfe

To my surprise and delight, I saw through my dashboard that I was receiving a number of hits from the prestigious and well-regarded architecture and design journal/blog Things Magazine. As it turned out, they had featured my blog along with a number of other useful internet resources related to the field. I would like to thank them for their recognition.

Also, while browsing their site, I came upon some funny themed-ads for products featured in one of my favorite movies, 2001: A Space Odyssey. They originally came from a blog called Laughing Squid, but I will repost the images here:

Fictional ad for the Pan Am space shuttle

Fictional Ad for the HAL 9000 computer

«Москва «историческая» и социалистическая (Николай Ладовский)»/“Moscow, ‘Historical’ and Socialist” (Nikolai Ladovskii)

Posted by Ross Wolfe

Nikolai Ladovskii

Из Строительство Москвы — (1930) — № 1

From Building Moscow — (1930) — № 1

[Pg. 17]

Москва — столица СССР — стихийно растет и вопрос о необходимости уяснения сути этого роста и его организации для планировки Москвы является основным вопросом ее жизни. Понятие роста города не может быть сведено к простому механическому увеличению территории, ширины проездов, этажности и т. д. Рост надо понимать как органический, на разных этапах своего развития, представляющий различный не только количественно, но и качественно организм. Между тем, все имеющиеся до настоящего времени проекты «Большой Москвы» рассматривают вопрос исключительно с количественной стороны и потому страдают основным пороком — «механистичностью».

В журнальной статье нельзя дать полного анализа сути гор. Москвы, как столицы СССР, и представить подробный проект ее реорганизации, здесь имеется в виду лишь указать на те ошибки, которые, на мой взгляд, имеются во всех проектах «Большой Москвы» а сделать предложение, относящееся к основной планировочио-конструктивной схеме «Новой Москвы».

За 12 лет, после революции было сделано несколько проектов: а) проект коллектива архитекторов под руководством акад. Жолтовского, б) проект акад. Щусева, в) проект инж. Шестакова, г) проект Земельно-планировочного отдела МКХ. Все эти проекты исходили из основного положения, что радиально-кольцевая система планировки Москвы является, вообще, рациональной планировочной системой, обеспечивающей нормальный рост (наслоением колец) и правильную организацию движения и транспорта. Кроме того, во всех проектах подчеркивалась мысль о необходимости сохранения исторического облика Москвы, что, как-будто, обеспечивалось сохранением кольцевой системы.

Кольцевая система планировки имеет много сторонников в мировой литературе по градостроительству. Поэтому на разборе ее необходимо подробнее остановиться. Средневековый город-крепость, город-сад Говарда. Сателлитных городов Унвинам предложение по перепланировке Парижа Корбюзье, — все эти планировочные [18] конструкции, несмотря на их кажущееся различие по форме и назначению, можно отнести к одному и тому же разряду статических форм, характеризующих отсталый метод мышления их творцов. Прививка этих систем к растущим и жизнедеятельным городам неминуемо должна вызвать болезненные явления при их росте.

Специфическим признаком их механистичности является то положение, что эти системы могут иметь смысл лишь на мгновенный отрезок времени, при условии их целостного осуществления, в следующее же мгновение роста их необходимо будет начать разрушать — короче, они не предусматривают роста из «клеточки» в систему из низшей системы в другую, высшую и т. д. Если во времена средневековья при преобладании «статических» моментов над динамическими, т.-е. при относительно. Медленном жизненном темпе и недостаточном учете координаты времени, кольцевая система еще могла в планировка некоторое время держаться, — то с развитием капитализма, с ростом городов она всюду была сломлена.

Кольцевая система Говарда (рис. 1) при постройке его городов-садов никогда не применялась; жизненной оказалась лишь его социально-бытовая установка на определенную общественную прослойку в буржуазном обществе.

Сателлитная система городов Унвина (рис 2) как бы возвращает средневековой, кольцевой системе права на жизнь. Но это лишь так кажется при поверхностном взгляде. На деле эта система есть ни что иное, как перенесение методов колониальной политики в градостроительство. Сателлиты — это «колонии», образовавшиеся вследствие плохой организации города-«метрополин». Недаром эта система зародилась в Англии (стране колоний). В результате роста «колоний» они образуют замкнутое кольцо, ничем не отличающееся от конструкции средневекового кольцевого города, — следовательно, в процессе роста система движется назад к менее совершенным организационным формам.

Корбюзье (рис. 4) предлагает создать два города: город труда и город отдыха. Он дает лишь идею конструкции первого и эта идея ничем не отличается от идеи средневекового кольцевого города: три замкнутые, не могущие развиваться, статические пояса, стилизованные в прямоугольники.

Как уже указывалось, с ростом городов, при развитии капитализма, кольцевая система потерпела поражение, на смену ей пришла сетчатая планировка, как выражение текучести, — своеобразный, непрерывный территориальный «конвейер», более отвечающий потребностям капиталистического, более механического нарастания, а не организационного роста. Крайним выражением этой текучести являются идеи городов-линий. Являясь выражением максимальной динамичности, эти планировочные конструкции неминуемо окажутся слабыми организмами, так как низводят трехмерное пространство к «одномерному», ставя ударение на линейность. Вся же современная материальная культура и техника дает возможность решать градостроительные задачи в трехмерности, ставя ударение на «горизонтальную двухмерность».

Обратимся теперь к проектам «Большой Москвы». По всем этим проектам Москва представлена в виде центрального ядра, окруженного двумя кольцами, а с ростом пригородов, которые ни одним из проектов не увязаны в систему, естественно, в ближайшем будущем образуется и третье кольцо.

В центре предполагаются правительственные и общественные сооружения государственного и местного значения. Территории, колец по организационному содержанию представляют расплывчатый, не связанный с формою колец, конгломерат, рост которого вообще не предусмотрен и не связан с общей формой кольца. Такая несвязанность естественна, так как геометрическая природа кольцевой территории предопределяет ее пространственную статичность, физическая же природа ее строительства в лучшем случае допускает лишь уплотнение. А поэтому [Pg. 19] проектировщик чувствовал, что бесполезно связываться с формою колец. Секториальная же система роста, казалось бы, возможная в радиально-кольцевой планировке, но динамо-геометрической сути находится в противоречии с ней, должна ее исказить, а потому и невозможна. Все проекты «Большой Москвы» исходили в основе своей из положения прироста населения и, как следствие, прироста территории. Но этот рост ими принимается без анализа отдельных, составляющих и взаимодействующих сил, а лишь формально, как округление, в общем анархично растущих органов города, в геометрически оформленную территорию. Ведь снеговой ком, катящийся и увеличивающийся в своем объеме, мы не вправе считать органически растущим. Таким же приростом является по всем проектам «Большой Москвы» и увеличение ее площади. Органическим же ростом города нужно признать такой, который при росте целого, обеспечивает рост отдельных его, различно действующих, частей-органов, объединенных в пространственно-временную экономическую систему. Этого-то как раз момента не предусматривает ни один из проектов.

Если представить себе полное согласование по форме, т.-е., если кольца будут означать различные органы, различного назначения территории, — то рост одного из них будет происходить за счет гибели другого. Если же отбросить различную функциональную значимость каждого кольца, а принять их функциовнувд однообразность, то в силу экономики динамо-геометрического принципа при всех прочих равных условиях разовьется центростремительная сила, которую можно себе представить, как давление колец друг на друга в направлении центра, в то время как центральный круг, стремясь расти, наталкивается таким образом на огромное и непреодолимое сопротивление колец (рис. 3). Это и имеет место в современной Москве.

Сумма расстояний точек, образующих плоскость (рис. 4), до определенной точки Д на той же плоскости тем больше, чем точки ближе к периферии. Этот принцип оказывает влияние на всякую планировочную конструкцию — сетчатую, концентрическую, радиальную и всякую другую, определяя организационные и экономические преимущества центральных и серединных — осевых — и т. д. районов.

Влияние вышеописанных факторов, которые имеют одновременное действие, можно условно выразить рис. 3.

Картина, данная рисунком 3, говорит о том, что при кольцевой планировке Москвы центр, стремясь к естественному развитию в горизонтальной проекции, встречает трудно преодолимое сопротивление колец, и разрешение самого основного момента жизни города — диалектического процесса его роста.

Экономика динамо-геометрического принципа планировкой плоско выражается, в следующем: не предусмотрено данной конструкцией плана, так как рост без сокрушэнин соседних (надо полагать тоже жизненных органов города) невозможен. И, действительно, эту картину мы уже наблюдаем в действительности в столице СССР в настоящее время.

При выборе участков под крупное строительство, в центре Москвы возникают огромные организационные и экономические затруднения и радикальный выход из положения возможен при кольцевой системе, лишь в сплошной сломке [sic — сломе] старого и возведении на его месте нового.

Таким образом, жизненное по существу проявление роста центра, в силу неправильной конструкции этого центра, вредно отзывается на городе в целом и, прежде всего, на его нормальном росте.

Но помимо интенсификации застройки, рост города влияет также и на движение по артериям-улицам. Улицы оказываются тесны и требуют также расширения. Решение этого вопроса по всем имеющимся проектам планировки «Большой Москвы» особенно наглядно доказывает неправильность кольцевой системы и тех остро-болезненных явлений в жизни города, которые она порождает.

Идея реорганизации Старой Москвы и перерождение ее в новую «Большую Москву» по всем проектам кольцевой системы осуществляется в настоящее время методом так называемых «красных линий», своеобразного врастания Новой Москвы в старую. Как этот метод тяжело отражается на жизни города и его строительстве, хорошо известно всем, кто с этим строительством сталкивается. Задача, которую система «красных линий» в ее теперешнем виде пытается разрешить, оказывается неразрешимой, так как, ставя вопрос в плоскости пространственной, эта система не ставит его в плоскости временной. Без календарных сроков реорганизуемые улицы города будут представлять вообще и всегда изъеденную ломаную линию, имеющую расширения лишь на небольших и случайных протяжениях и, следовательно, пропускная способность улицы будет оставаться всегда на старом уровне. Если же в некоторых небольших протяжениях положение улучшится, то в общем положение все же останется тяжелым.

Вторым тяжелым последствием системы «красных линий» в нынешней их трактовке и методах осуществления является понижение ценности большинства участков, или вследствие того, что от них отрезаются части, уходящие под мифически уширенные улицы, или из-за того, что эти мифические улицы их перерезают и делают невозможными для застройки.

В общем же эта система приводит старую путаную Москву к полной дезорганизации. И если болезнь центра города при кольцевой планировке можно сравнить с болезнью сердца, то принятая система «красных линий» является ничем иным, как «склерозом» в системе кровообращения города.

Могут возразить, что это — болезни роста, что то же происходит и на Западе и т. п. Однако, с этим согласиться нельзя. Скорей все это происходит потому, что наши проектировщики мыслят еще статическими категориями, не рассматривая город, как растущий организм. Короче, — они не мыслят диалектически.

Можно было бы привести значительно больше доводов в доказательство тех болезненных явлений, которые вытекают из неправильной планировочно-конструктивной схемы города и необходимости пересмотра ее в первую очередь. Но и тех соображений, которые уже высказаны выше, думаю, вполне достаточно.

Каков же выход из положения, что можно предложить?

Мы предлагаем, прежде всего:

1. Разорвать кольцевую систему в одном из участков и дать тем возможность центру свободно расти (рис. 5). Центр в виде планировочной точки, хотя бы и диаметра кольца «А», как теоретически, так и практически вообще недопустим. Центр города должен иметь возможность расти не только по третьему измерению, вверх, но и в горизонтальной проекции поступательно вперед. Следовательно, центром города должна быть не статическая точна, а динамическая линия — ось. Разорвав кольца и отогнув их в виде подковы, мы дадим возможность центру, а также и соответствующим ему ветвям бывших колец расти. Центр города приобретет форму веера. Эта форма наиболее соответствует функции центра, так как по мере роста города и нарастания его динамики и усложнения организация центр не остается зажатым, а свободно разворачивается за счет площади веера. Весь город и центр представляют по этой конструкции как бы поток, постепенно расширяющийся.

2. Сосредоточить все новое строительство в одном секторе, который должен стать начальным сектором нового, социалистического строительства столицы СССР.

Такая строительная политика города будет, прежде всего, наиболее экономической политикой, потому что сосредоточит капитальные затраты на благоустройство, главным образом, в одном секторе, вместо того, чтобы разбрасывать их равномерно во многих направлениях. Она создает также целостное впечатление строительства нового города. Начавшись у старого центра Москвы и проходя наслоения его, новый город будет, таким образом, как бы лишь частично наложен на старый город.

3. Для выявления равнодействующей роста города, необходимо создать новый центр тяготения на оси Тверская-Ленинградское шоссе, забежав со строительством немного вперед. По обеим сторонам этой предполагаемой оси нового города, на освободных территориях Ходынки и Останкино может начаться рационализированное социалистическое строительство. Выбор этого сектора для нового строительства предопределяется главным образом тем, что его незастроенные свободные пространства наиболее близко расположены к центру теперешнего города, а на пути развития в целом он меньше, чем другие окраины, встречает природные или искусственные препятствия.

4. Рассматривать весь остальной город лишь как материальную среду, благоприятствующую росту его новой части и со временем образующую «город-музей». Такой принцип роста нового за счет материала и организации старого весьма распространен в природе.

5. Реорганизовать транспорт, перенеся центральный вокзал на место Белорусско-Балтийского, а остальные районные вокзалы расположив по кольцу Окружной жел. дор. Отнесение вокзалов на Окружную ж.д. разгрузит Мясницкую магистраль и создаст более равномерные условия жизни во всех районах города. Борьба ж.-д. узла с городом за территорию для товарных станций представляет обычное явление в крупных городах Запада и особенно Америки. В интересах удешевления жизни города, желательно ввозить потребляемые городом товары как можно глубже внутрь. В организации же городского транспорта товарные станции внутри города представляют трудно преодолимое препятствие. В Москве в предлагаемом участке это противоречие может быть легко разрешено, так как естественный рельеф в вышеуказанном месте дает возможность легко расчленить различные по функции движения в двух или нескольких уровнях.

Связь всех железных дорог может быть осуществлена через Окружною ж. д. Точно также легко разрешается вопросе вводе железной дороги вдоль оси новой Москвы, в виде ли открытой траншеи, или туннеля, с устройством станций в любой точке нового города.

6. Систему «красных линий» сохранить лишь для нового, социалистического сектора, но проводить ее решительнее и в порядке календарного полна.

7. Перепланировну остальной части города не производить.

Вопрос о составлении плана новой, социалистической Москвы должен быть поставлен во всей своей полноте в порядок дня.

Students in Ladovskii's architectural form class with models (VKhUTEMAS 1923)

[Pg. 17]

Moscow, the capital of the USSR, grows spontaneously, and the question of the need to clarify the essence of this growth and its organization for the planning of Moscow is a major issue in its life. The concept of the growth of the city cannot be reduced to the simple mechanical increase of its territory, the width of its thoroughfares, its height in stories, etc. The growth must be understood as organic, at various stages of development, representing difference not only quantitatively but also qualitatively. Meanwhile, everything available in the project for “Greater Moscow” to date only accounts for the issue on the quantitative side, and therefore suffer the major flaw of being “mechanistic.”

In a single journal article one cannot give a complete analysis of the essence of the city of Moscow, as the capital of the USSR, and submit a detailed draft for its reorganization. Here is meant only to point out the mistakes that, in my opinion, exist in all the projects for “Greater Moscow,” and to make suggestions regarding the main planning-constructive scheme of “New Moscow.”

In the twelve years since the revolutions several projects have been done: a) the project by the architects’ collective led by the academic Zholtovskii, b) the project of the academic Shchusev, c) the project by the engineer Shestakov, and d) the Land-Planning project of the MKKh. All these projects have proceeded from the basic proposition that the radial-ring planning system for Moscow is generally a rational planning system to ensure normal growth (the layering of the rings) and the correct organization of traffic and transport. Additionally, all the projects so far have stressed the idea that we need to preserve the historic image of Moscow, which as it were would ensure the preservation of that ring system.

Figure 1: Howard's Garden-City

The ring system of planning has many supporters in the world literature on urban planning. Therefore, in an analysis it must be parsed in detail. The medieval walled city, the garden-city of Howard, the satellite cities of Unwin, and Le Corbusier’s redevelopment proposal for Paris — all these planning [18] designs [konstruktsii], despite their apparent differences in form and purpose, can be treated as belonging to the same category of static forms that characterizes the backward method of their creators’ thinking. The inoculation of these systems to the expansion and the buzzing life [zhisnedeiatel’nym] of the city inevitably causes painful developments during their growth.

Figure 2: Unwin's Satellite Scheme

A specific feature of the mechanistic position is that these systems can be meaningful only for a momentary span of time, providing for their integral implementation, for following that same moment their growth will necessarily begin to break down — in short, they do not provide for the growth of the “cell” into the system, from a lower into another, higher system, etc. If this were medieval times, with the prevalence of “static” moments over the dynamic, i.e. with respect to the slow pace of life and the inadequate tracking of the coordinates of time, the ring system may still be able to hold on for a while — but with the development of capitalism and the growth of cities, everywhere it broke down.

Howard’s ring-system (figure 1) for the construction of his garden-cities has never been applied; living in his socio-domestic [sotsial’no-bytovaia] installations only turned out to be for a definite social stratum in bourgeois society.

Figure 3

Unwin’s satellite system of cities (figure 2) gives back to the old medieval ring system its lease on life, as it were. But this is only so because this is how it appears at a superficial glance. In fact, this system is nothing other than the transfer of the methods of colonial policy to urban planning. The satellites are this “colony,” formed as a result of the poor management of the city, the “metropole.” Not for nothing did this system originate in England (the country of the colonies). As a result the growth of the “colonies,” they form a closed ring that is no different from the construction of a ring of the medieval town — and, consequently, in the process of growth the system regresses to an even less perfect organizational form.

Le Corbusier (figure 4) proposes to create two cities: a city of labor and a city of rest. He only gives an idea for construction for the first, and this idea is no different from the idea of the medieval ring of a city: three sections are secluded and incapable of develop development, static zones stylized into rectangles.

Figure 4: Le Corbusier's Radiant City

As was already mentioned, with the growth of the cities and the development of capitalism, the ring system has failed, and in its place has come reticulated planning, as an expression of fluidity. The original, continuous territorial “conveyer” more than meets the needs of the capitalist, a more mechanical accumulation, rather than organizational growth. An extreme expression of this fluidity is the idea of linear cities [gorodov-linii]. As an expression of maximum dynamism, these construction plans will inevitably prove to be weak organisms, as if to relegate three-dimensional space to the “one-dimensional,” placing an emphasis on linearity [Ladovskii is here referring to the proposals of Ginzburg, Okhitovich, and the disurbanists — RW]. Nevertheless, modern material culture and technology make it possible to solve urban-planning problems in three dimensions, placing the emphasis on “horizontal two-dimensionality.”

We now turn to the draft of “Greater Moscow.” For in all of these projects Moscow is presented in terms of a central core surrounded by two rings, and with the growth of suburbs, which in none of the projects are linked to the system. Naturally, a third ring is formed in the immediate future.

In the center there are assumed to be governmental and public structures for both the state and local levels. The territory of the ring appears blurry in its organizational content, unrelated to the form of rings, a conglomerate, the growth of which is generally not provided for and is not associated with the overall shape of the ring. This incoherence is natural, since the annular territory’s geometric properties determine its spatially static nature, the physical character of its construction at best only allows for its condensation. And therefore [Pg. 19] the designer felt that it was useless to connect to the form of the rings. Sectoral growth within the same system one would think, would be possible in the radial-circular layout. But its dynamo-geometric essence necessarily puts it into contradiction, such that it must be disfigured, and therefore makes it impossible. All the projects for “Greater Moscow” basically proceeded from the position of population growth and, consequently, territorial growth. But this growth they accepted without an analysis of its separate components and interacting forces — only formally, as in general the rounded, anarchically sprouting organs of the city, in a geometrically structured territory. Indeed, this “snowball,” rolling and growing in scale, cannot be assumed to grow organically. The same increase is there in all projects for “Greater Moscow,” and increase its area. The organic growth of the city must recognize that the growth of the whole, which ensures the growth of its various separate functions and parts of organs, is incorporated into the spatio-temporal economic system. None of the projects provide so much as one moment for this consideration.

If we imagine a total coordination of form, that is, if the ring will mean different organs for different territorial purposes — the growth of one of them will occur due to the death of another. If, however, we reject the different functional significance of each ring, but accept their functional monotony, then by the economic dynamo-geometric principle (all other things being equal) will develop a centripetal force so that one can imagine the rings pressuring each other in the direction of the center, while the central circle, in trying to grow, thus encounters the enormous and insurmountable resistance of the outer rings (Fig. 3). This is what takes place in modern Moscow.

Figure 5: Ladovskii's dynamo-"parabolic" vision of "New Moscow"

The sum of the distances of the points form a plane (Fig. 4) up to a certain point D on the same plane, as the point closer to the periphery. This principle has an impact on every plan’s design — reticulated, concentric, radial, and all others, determine the organizational and economic advantages of the central, the middle, the axial regions, and so on. The influence of the above factors, which together have a simultaneous effect, can be provisionally conveyed by Fig. 3.

The picture, given in figure 3, indicates that the ring layout of the Moscow center, tending toward the natural development in a horizontal projection, meets the insurmountable resistance of the rings, and permits for the most basic point of city life — the dialectical process of its growth.

The economy of the dynamo-geometric principle of planar design is expressed as follows: it has not provided a set design plan, since growth without the crushing of the neighboring (and presumably also vital) organs of the city is impossible. And indeed, this is the picture we see in reality at present in the capital of the Soviet Union.

In selecting sites for major construction in the center of Moscow there are enormous economic and organizational difficulties, and radical way out of the ring system is possible only with the continuous smashing of the old and erecting in its place the new.

Thus, the spirit is essentially a manifestation of the growth of the center, and because of the improper design of this center, it responds adversely to the city as a whole and, above all, to its normal growth.

But in addition to the intensification of building, the growth of the city and also influences the traffic of the street-arteries [arteriiam-ulitsam]. The streets prove to be too narrow and so also require expansion. The resolution of this issue through all available planning projects for “Greater Moscow” very clearly demonstrates the incorrectness of the ring system as well as those acutely unhealthy conditions in the life of the city that it generates.

Figure 6

The idea of reorganizing the Old Moscow and its degeneration into a new “Greater Moscow” in all projects of the ring system is presently being implemented by the method of the so-called “red lines,” a peculiar ingrowth of the new Moscow into the old one. Just how this method is deeply reflected in the life of the city and its construction, is well known to all who are confronted with this construction. The task that the system of “red lines” in its present form is trying to solve, proves to be unsolvable, since, raising the question only on the spatial plane, this system does not pose the question on the temporal plane. Without calendar dates, the reorganized city streets will generally always be represented by a corroded, broken line, having expansion only on a small scale with aleatoric extension and, therefore, the street’s capacity will always remain at the old level. If to some small extent the situation generally improves, the situation will still remain severe.

A second serious consequence of the system of “red lines” in their present interpretation and methods of implementation is the falling value of the majority of the construction sites, or due to the fact that they are cut off from parts that go under the mythically broadened streets, or as the result of these mythical streets sever them and make it impossible for construction.

In general, this system reduces muddled old Moscow to complete disorganization. And if the illness of the city’s center in the ring layout can be compared to heart disease, then adopting a system of “red lines” would turn out to be nothing other than a “sclerosis” in the circulatory system of the city.

One could argue that these are just growing pains, the same that take place in the West, etc. However, with this we cannot agree. Soon all this is happening because our designers [proektirovshchiki] still think in static categories, without considering the city as a growing organism. In short, they do not think dialectically.

We could give significantly more reasons as proof of these painful developments that result from an improper constructive-planning scheme for the city, and for the necessity to revise it beforehand. But these considerations have already been expressed above, so I think that that is enough.

But just which way out of this situation is there, that one could propose?

We propose, first of all:

1. Breaking the ring system into one of the sites and providing the opportunity to freely grow from the center (Fig. 5). Seeing the center in terms of a planning point, even though it is also the diameter of the ring “A,” is both theoretically and practically entirely valid. The downtown [tsentr goroda] should have the opportunity to grow not only in the third dimension — upward — but also in a horizontal projection growing progressively forward. Consequently, the center of the city should not be a static point, but rather a dynamic line — the axis. By breaking the rings and bending them into the form of a horseshoe, we will enable the center, as well as its corresponding branches in the former rings, to grow. The downtown will acquire the shape of a fan. This form best conforms to the function of the center, since in the measure of the city’s growth and the crescendo of its dynamics and organizational sophistication the center does not remain boxed-in, but rather freely unfolds by means of the squares of the fan. The entire city and center provide for this construction as a stream, gradually expanding.

2. Concentrate all new building into one sector, which should become the starting sector for the new socialist construction of the capital of the Soviet Union.

Such a building policy for the city will be, above all, the most economical policy, because the focus of capital expenditures for municipal improvements will be mainly in one sector, instead of scattering them evenly in many directions. It also produces an holistic impression of the new city. Starting from the old center of Moscow, and passing over its layers, the new city will be as if it were partially superimposed over the old city.

3. To reveal the resultant growth of the city, one must create a new center of gravity on the axis of Tver-Leningrad highway, anticipating the construction a little further. On both sides of this proposed axis for the new city, in the freed territories of Khodynka and Ostankino, one can begin the rationalized construction of socialism. The choice of this sector for new construction is predicated primarily on its undeveloped open spaces, which are situated closest to the center of the present city and the path of development in general, it is smaller than the other outskirts, and meets natural or artificial obstacles.

4. Consider the rest of the city only as a material medium favoring the growth of its new section, and in time forming a “museum city.” Such a principle of growth through new material and old organization is very common in nature.

5. Reorganize transport, moving the central train station to the place of the Belarus-Baltic and other regional stations located on the ring of the District railway. The assignment of the District railway stations will be to relieve the Myasnitskaya thoroughfare and create more uniform conditions of life in all the city districts. The struggle of the railroads for the center of the city over territory for commercial stations is common in large cities of the West, and especially in America. In order to reduce the cost of city life, it is desirable to import the goods consumed by the city inside as deeply as possible. In the organization of this urban transport, the freight terminals within the city represent an obstacle that is difficult to overcome. In Moscow, on the proposed site, this contradiction can be easily permitted, because the natural topography above the site allows one to easily divide different functions of its motion into two or more levels.

The communication of all the railroads can be accomplished through the District railway. Similarly, the issue is easily resolved by the addition of a railroad along the new Moscow — whether in the form of an open trench or a tunnel — onto the established stations anywhere else in the new city.

6. Keep the system of “red lines” only for the new, socialist sector, but develop it decisively in accordance with the calendrical totality.

7. Redevelop the rest of the city that does not produce.

The establishment of a plan for the new socialist Moscow should be placed in its entirety as the order of the day.

“Comrades!

The twin fires of war and revolution have devastated both our souls and our cities. The palaces of yesterday’s grandeur stand as burnt-out skeletons. The ruined cities await new builders[…]

To you who accept the legacy of Russia, to you who will (I believe!) tomorrow become masters of the whole world, I address the question: with what fantastic structures will you cover the fires of yesterday?” ⎯ Vladimir Maiakovskii, “An Open Letter to the Workers” (1918)

“Utopia transforms itself into actuality. The fairy tale becomes a reality. The contours of socialism will become overgrown with iron flesh, filled with electric blood, and begin to dwell full of life. The speed of socialist building outstrips the most audacious daring. In this lies the distinctive character and essence of the epoch.” ⎯ I. Chernia,“The Cities of Socialism” (1929)

“The idea of the conquest of the substructure, the earthbound, can be extended even further and calls for the conquest of gravity as such. It demands floating structures, a physical-dynamic architecture.” ⎯ El Lissitzky, The Reconstruction of Architecture in the Soviet Union (1929)

The Charnel-House

From Bauhaus to Beinhaus

architectural theory

Karel Teige’s The Minimum Dwelling (1932), Printer’s Copy PDF Download

Like this:

Moisei Ginzburg, “New Methods of Architectural Thought”/Моисей Гинзбург, «Новые методы архитектурного мышления» (1926)

Like this:

Moisei Ginzburg’s “The international front of modern architecture”

Translated from the Russian

Like this:

Soviet Constructivist Architecture – Blueprints and Realizations

Like this:

Models and Sketches from Nikolai Ladovskii’s Studio at VKhUTEMAS-VKhUTEIN (1922-1930)

Like this:

«Отчего гибнет город?» (Михаил Охитович)/”Why is the City Dying?” (Mikhail Okhitovich))

Like this:

Ludwig Hilberseimer’s Internationale Neue Baukunst (1928)

Like this:

Things Magazine and 2001: A Space Odyssey-themed advertisements

Like this:

«Москва «историческая» и социалистическая (Николай Ладовский)»/“Moscow, ‘Historical’ and Socialist” (Nikolai Ladovskii)

Like this:

Manfredo Tafuri The Sphere and the Labyrinth (1979) .. .

With lightning telegrams:

Like this:

With lightning telegrams:

Like this:

With lightning telegrams:

Like this:

Translated from the Russian

With lightning telegrams:

Like this:

With lightning telegrams:

Like this:

With lightning telegrams:

Like this:

With lightning telegrams:

Like this:

With lightning telegrams:

Like this:

With lightning telegrams:

Like this:

With lightning telegrams:

Like this:

Manfredo Tafuri
The Sphere and the
Labyrinth (1979)
..
.