Сталин и Гитлер: возможно ли сравнение?

Столкновение
ревизионистов
.

.
Much to my surprise, Sergey Adaschik has translated an essay I wrote about a month ago: “Revisionism revisited: Ernst Nolte and Domenico Losurdo on the age of extremes.” He contacted me a few days ago to let me know it had been posted and to make sure it was okay, which of course it is, though I might quibble somewhat with the title.  Stalin and Hitler can of course be compared. But under no circumstance should they be equated. Nor is it all that useful to lump them together under the heading of “totalitarianism,” which obscures more than clarifies the issue. What I aimed to do, rather, was to look for points of contact between various “revisionisms,” for or against. In any case, it’s very flattering that someone went to the trouble of translating it. Thanks, Sergey!
.
.

«Ревизионизм» — термин сравнительно недавно появившийся. Этимологически привязывается к 1903, когда приключился ревизионистский спор в рядах Немецкой социал-демократии. Смысл понятия с тех пор остаётся более-менее устойчивым: он указывает на стремление пересмотреть или представить заново некую важную доктрину или сложившийся консенсус. Однако, за свой недолгий срок ревизионизм сумел приобрести множество исторических референций. С учетом его сложившейся полисемичности следовало бы упорядочить различные концепты, которые он обозначает.

Недавний уход Эрнста Нольте в возрасте 93 лет (18 августа 2016) предоставляет уникальную возможность для такой рефлексии. Неоднозначно воспринимаемый историк стал всемирно известным, как минимум в определенных кругах, в середине 1980х когда происходил «спор историков» [Historikerstreit]. Начиная с выступления в Мюнхене в июне 1980, озаглавленного «Между Исторической легендой и Ревизионизмом?», Нольте стремился поместить нацистский геноцид в контекст мировой гражданской войны [Weltbürgerkrieg], длившейся с Октябрьской революции в 1917 до падения Берлина в мае 1945. Он видел в этом неудачную (но понятную) реакцию на ужасное насилие, запущенное большевиками в России:

Освенцим явился не столько результатом традиционного антисемитизма, и даже не еще одним прецедентом «геноцида». Он был реакцией страха уничтожения, возникшего в ходе Русской Революции. Хотя по факту он оказался более иррациональным, ужасным и отталкивающим, чем те основания к сингулярному действию, которые давал его предшественник, это не меняет того, что так называемое уничтожение евреев Третьим рейхом было реакцией или извращенной копией, а не первичным или самобытным актом.

Шестью годами позже в передовице, вызвавшей дискуссию, Нольте вновь ставит вопрос: «Не потому ли национал-социалисты или Гитлер совершили «азиатское» деяние, что они просто полагали себя потенциальными жертвами «азиатского» акта? Не предшествовал ли Архипелаг ГУЛАГ Освенциму?» Для Нольте «большевистское убийство целого класса было логически и фактически первым [prius] ‹расовым убийством› национал-социализма…». Однако, невзирая на эти предположительно смягчающие обстоятельства, Германия в одиночестве оказалась захвачена «прошлым, которое не проходит». Проворачивая лезвие, он добавляет: «разговор о виновности немцев легкомысленно упускает сходство с речами о ‹виновности евреев›, которые были главным доводом национал-социалистов». Вполне ожидаемо провокативные слова Нольте произвели шум, когда Frankfurter Allgemeine Zeitung засыпали гневными письмами.

Юрген Хабермас был среди тех, кто дал свой ответ летом 1986го. Это тут же придало вес дебатам. В то время Хабермас находился на пике своей силы, выступая как самый известный в стране интеллектуал. Как неоспоримый наследник Теодора Адорно, он представлял «второе поколение» критической теории Франкфуртской школы. Нольте был последователем Мартина Хайдеггера, «известного» философа наци, против которого неутомимо выступал Адорно, и призрак «научного куратора» маячил на заднем плане. Как угадывалось с самого начала, Хабермас обрушился против апологетического характера работы, «в которой Нольте, студент Хайдеггера, оглашает свою ‹философскую трактовку истории›». Даже заявления, умаляющие значимость предшественников, по умолчанию поддерживали их репутацию, как, например, когда Хабермас заявил, что «дело не в полемике Поппера против Адорно, не в академическом расхождении мнений, и не вопросах свободы от оценочных суждений [Wertfreiheit]. Дело скорее в публичном применении истории». Следуя этой логике, он через несколько страниц повторяет: «После 1945 … мы читаем Хайдеггера, Карла Шмитта и Ханса Фрайера, даже Эрнста Юнгера, совершенно иначе, чем до 1933го».

Вчитываясь в эти дебаты 30 лет спустя ощущаешь сомнение — в этом ли состоит основная проблема? Может ли событие стать частью истории без утраты своей сингулярности? Не «приземляет» ли его сам акт контекстуализации? Возможно ли одновременно «понимать и осуждать», как это выразил участник полемики  Христиан Мейер? Сравнивать два отдельных объекта значит соотносить их, если не подвергать релятивизации. Ханс Моммзен возразил аргументам Нольте и его сторонника Йоахима Феста, обосновывая тем, что они исподтишка стремятся «релятивизировать» нацизм через его сопоставление с большевизмом. С настоянием на сравнимости или «допустимости определенных сравнений» (по выражению Нольте) весь разговор о сингулярности стремительно рассеивается. Франсуа Фюре, историк-ревизионист Французской революции и неизменный поклонник своего немецкого коллеги, говорил, что одним из величайших достоинств Нольте был «решительный уход от запрета на помещение большевизма и нацизма в один мешок». Поль Рикёр заметил в работе Память, История, Забвение за год до своей смерти, что «массовое применение сравнений улаживает судьбу сингулярности или уникальности, поскольку только это позволяет опознать различия… Только с расширением критической полемики в этом направлении Нольте ожидает возможности для этого прошлого «пройти», как и всякому прочему и быть усвоенным». Continue reading