Столкновение
ревизионистов
.

.
Much to my surprise, Sergey Adaschik has translated an essay I wrote about a month ago: “Revisionism revisited: Ernst Nolte and Domenico Losurdo on the age of extremes.” He contacted me a few days ago to let me know it had been posted and to make sure it was okay, which of course it is, though I might quibble somewhat with the title.  Stalin and Hitler can of course be compared. But under no circumstance should they be equated. Nor is it all that useful to lump them together under the heading of “totalitarianism,” which obscures more than clarifies the issue. What I aimed to do, rather, was to look for points of contact between various “revisionisms,” for or against. In any case, it’s very flattering that someone went to the trouble of translating it. Thanks, Sergey!
.
.

«Ревизионизм» — термин сравнительно недавно появившийся. Этимологически привязывается к 1903, когда приключился ревизионистский спор в рядах Немецкой социал-демократии. Смысл понятия с тех пор остаётся более-менее устойчивым: он указывает на стремление пересмотреть или представить заново некую важную доктрину или сложившийся консенсус. Однако, за свой недолгий срок ревизионизм сумел приобрести множество исторических референций. С учетом его сложившейся полисемичности следовало бы упорядочить различные концепты, которые он обозначает.

Недавний уход Эрнста Нольте в возрасте 93 лет (18 августа 2016) предоставляет уникальную возможность для такой рефлексии. Неоднозначно воспринимаемый историк стал всемирно известным, как минимум в определенных кругах, в середине 1980х когда происходил «спор историков» [Historikerstreit]. Начиная с выступления в Мюнхене в июне 1980, озаглавленного «Между Исторической легендой и Ревизионизмом?», Нольте стремился поместить нацистский геноцид в контекст мировой гражданской войны [Weltbürgerkrieg], длившейся с Октябрьской революции в 1917 до падения Берлина в мае 1945. Он видел в этом неудачную (но понятную) реакцию на ужасное насилие, запущенное большевиками в России:

Освенцим явился не столько результатом традиционного антисемитизма, и даже не еще одним прецедентом «геноцида». Он был реакцией страха уничтожения, возникшего в ходе Русской Революции. Хотя по факту он оказался более иррациональным, ужасным и отталкивающим, чем те основания к сингулярному действию, которые давал его предшественник, это не меняет того, что так называемое уничтожение евреев Третьим рейхом было реакцией или извращенной копией, а не первичным или самобытным актом.

Шестью годами позже в передовице, вызвавшей дискуссию, Нольте вновь ставит вопрос: «Не потому ли национал-социалисты или Гитлер совершили «азиатское» деяние, что они просто полагали себя потенциальными жертвами «азиатского» акта? Не предшествовал ли Архипелаг ГУЛАГ Освенциму?» Для Нольте «большевистское убийство целого класса было логически и фактически первым [prius] ‹расовым убийством› национал-социализма…». Однако, невзирая на эти предположительно смягчающие обстоятельства, Германия в одиночестве оказалась захвачена «прошлым, которое не проходит». Проворачивая лезвие, он добавляет: «разговор о виновности немцев легкомысленно упускает сходство с речами о ‹виновности евреев›, которые были главным доводом национал-социалистов». Вполне ожидаемо провокативные слова Нольте произвели шум, когда Frankfurter Allgemeine Zeitung засыпали гневными письмами.

Юрген Хабермас был среди тех, кто дал свой ответ летом 1986го. Это тут же придало вес дебатам. В то время Хабермас находился на пике своей силы, выступая как самый известный в стране интеллектуал. Как неоспоримый наследник Теодора Адорно, он представлял «второе поколение» критической теории Франкфуртской школы. Нольте был последователем Мартина Хайдеггера, «известного» философа наци, против которого неутомимо выступал Адорно, и призрак «научного куратора» маячил на заднем плане. Как угадывалось с самого начала, Хабермас обрушился против апологетического характера работы, «в которой Нольте, студент Хайдеггера, оглашает свою ‹философскую трактовку истории›». Даже заявления, умаляющие значимость предшественников, по умолчанию поддерживали их репутацию, как, например, когда Хабермас заявил, что «дело не в полемике Поппера против Адорно, не в академическом расхождении мнений, и не вопросах свободы от оценочных суждений [Wertfreiheit]. Дело скорее в публичном применении истории». Следуя этой логике, он через несколько страниц повторяет: «После 1945 … мы читаем Хайдеггера, Карла Шмитта и Ханса Фрайера, даже Эрнста Юнгера, совершенно иначе, чем до 1933го».

Вчитываясь в эти дебаты 30 лет спустя ощущаешь сомнение — в этом ли состоит основная проблема? Может ли событие стать частью истории без утраты своей сингулярности? Не «приземляет» ли его сам акт контекстуализации? Возможно ли одновременно «понимать и осуждать», как это выразил участник полемики  Христиан Мейер? Сравнивать два отдельных объекта значит соотносить их, если не подвергать релятивизации. Ханс Моммзен возразил аргументам Нольте и его сторонника Йоахима Феста, обосновывая тем, что они исподтишка стремятся «релятивизировать» нацизм через его сопоставление с большевизмом. С настоянием на сравнимости или «допустимости определенных сравнений» (по выражению Нольте) весь разговор о сингулярности стремительно рассеивается. Франсуа Фюре, историк-ревизионист Французской революции и неизменный поклонник своего немецкого коллеги, говорил, что одним из величайших достоинств Нольте был «решительный уход от запрета на помещение большевизма и нацизма в один мешок». Поль Рикёр заметил в работе Память, История, Забвение за год до своей смерти, что «массовое применение сравнений улаживает судьбу сингулярности или уникальности, поскольку только это позволяет опознать различия… Только с расширением критической полемики в этом направлении Нольте ожидает возможности для этого прошлого «пройти», как и всякому прочему и быть усвоенным».

Доменико Лосурдо, итальянский философ-сталинист, исследовал тему ревизионизма в двух эссе, написанных десять лет спустя после «спора историков». Тем временем произошло воссоединение Германии и, невзирая на волну националистической ксенофобии, охватившей страну в начале 90х, вопросы идентичности уже не воспринимались как что-то насущное. Кроме того были открыты советские архивы, разоблачив масштабы сталинских злодеяний. В ретроспективе оказалось, что Нольте и его коллеги одержали победу. Лосурдо вступил в борьбу за исправление этого порочного образа. В отличие от Моммзена и Хабермаса он не стал стесняться в отношении сравнительного подхода, взятого на вооружение ревизионистами. Как раз наоборот: главной претензией Лосурдо было то, что Нольте оказался не вполне прилежен. «Релятивизация ужаса Третьего Рейха имела место в ходе сравнений с ужасами сталинистской России. Историко-ревизионистский анализ испытал, однако, затруднения с выходом за пределы сравнения гитлеровской Германии с тем государством, которое образовалось в ходе большевистской Революции». В отличие от этого Лосурдо решил соотнести фашистские преступления с другим набором феноменов. В этом отношении он вступил в спор с противником Нольте, заметив: «Резкая полемика Хабермаса против исторического ревизионизма происходит под знаком торжества ‹Западных форм жизни›. Непреднамеренно он здесь сходится с Нольте, который более рьяно чем кто-либо еще, демонстрирует … ориенталистский, азиатский характер нацизма, и у обоих мы вновь замечаем вытеснение влияния Западной колониальной традиции, особенно её англо-американского варианта, на имперские планы Гитлера и истребительную войну на Востоке».

Тогда, по мнению Лосурдо, действительно вдохновляющим для нацистского плана Ост, нацеленного на геноцид, было не коммунистическое а колониальное насилие. Этот тезис выдвигался множество раз, наиболее значительно — Ханной Арендт в её Истоках Тоталитаризма (1951), где она предостерегала о размытой «линии между колониальными методами и обычными домашними порядками, ‹эффекте бумеранга›, возвращаемого империализмом на землю отечества». В обеих линиях аргументации заметно действие общего объяснительного тропа — наглядное представление очевидных противоположностей как «двух сторон одной монеты». Нольте, неоконсервативный либерал, опирается именно на эту метафору, чтобы объяснить усматриваемый им изоморфизм между фашизмом и коммунизмом. Лосурдо в стиле сталинистского усложнения подобным образом указывает на парность фашизма и либерализма. Фашисты и системные антисемиты рассматривали капитализм и коммунизм как правый и левый фланги мирового еврейского заговора. Даже анархист Бакунин утверждал, что «мир теперь с одной стороны — находится в распоряжении у Маркса, а с другой — у Ротшильдов».

В конечном итоге, Лосурдо нападал на другой тип ревизонизма — того, который после 1956 подверг сталинизм дискредитации. Фактически, анти-ревизионизм Лосурдо (с почтением к  Сталину) отмечен удивительным сходством с ревизионизмом Нольте (почтение к Гитлеру). Всё же следует отметить, что этот параллелизм имел отношение только к их историографическим стратегиям. Сходство между Лосурдо и Нольте касается только их апологетики.

По сути Нольте был «ревизионистом» особого рода. В исторической ситуации это понятие знаменовало позицию отрицания в контексте с Холокостом. Однако Нольте настойчиво разъяснял, что он не согласен с позицией полного отрицания, характерного для его друга  Робера Фориссона, запутавшегося в антипатии к Израилю и симпатии к Палестине. «Является ли последнее всегда недостойным мотивом?» задавался он вопросом в письме израильскому историку Дов Кулька в декабре 1986го.

Нольте никогда не отрицал, что «окончательное решение» было ужасным бедствием, что газовые камеры и печи  действительно существовали или подсчет числа жертв был точен. В целом, он считал что геноцид был крайне нелогичным и неоправданным, хотя в 1990х выступал всё более категорично (так, утверждал в ряде интервью, что имели место «обоснованные причины» рассматривать евреев как врагов и «принимать соответствующие меры» с учетом их массовой представленности в коммунистических кругах). Однако странно, что невзиря на признание допустимости этих «ошибок» и «крайностей», Нольте не соглашался оставить всё как есть. Хотя многие исследователи в 1980-90х пытались изображать Хайдеггера как просто наивного человека, Нольте стремился доказательно разбираться, а не оправдывать своего учителя: «Поскольку Хайдеггер противостоял [коммунистическому] решению, он, подобно многим другим, был исторически прав…  Доверяясь [национал-социалистическому] решению, он возможно, стал ‹фашистом›, но никоим образом не совершил исторической ошибки в исходной точке».

Анти-ревизионистская линия Лосурдо в отношении Сталина следовала схожей логике. В отличие от коллеги-сталиниста и временного союзника Гровера Ферра, автора книги «Хрущев лгал», Лосурдо последовательно утверждал, что Сталин допустил огромные ошибки за время своей власти.  Он никогда не заявлял, что жестокость системы ГУЛАГа преувеличена или что кровавые «чистки» и показательные процессы 1930х не затронули невиновных. Тем не менее Лосурдо увязывал эти преступления с опасностью фашизма, как бы отчасти извиняя сталинский режим. Итальянский левый Энцо Траверсо в меньшей степени склонен защищать ортодоксальный нарратив, когда говоря о Лосурдо заметил: «Марксистские исследователи иногда склонны переворачивать схему Нольте, представляя сталинизм как ответ на колоссальную угрозу для существования СССР реального нацизма, вторжение которого в 1941 подтвердило существование планов истребления. Преступления Сталина были прискорбным, но неизбежным следствием этой угрозы. Конечно, реакция была чрезвычайно непропорциональной, но производной и имеющей внешние причины политикой». Траверсо решительно настаивает, что «этот подход является симметричной, марксистской версией исторического ревизиоизма Нольте». Далее он оспаривает тезис об «эффекте бумеранга» европейского колониализма:

Доменико Лосурдо [интерпретирует] нацистское насилие и геноцид во время ВМВ как внедрение в Европе всех истребительных методов, применявшихся в ходе классических колониальных войн 19го века. Он полагает что «жизненное пространство» [Lebensraum] в Восточной Европе замышлялось национал-социализмом на манер Дальнего Запада или Африки Третьего Рейха. Но Лосурдо не анализирует последствия такого подхода. Во-первых, колониальная война, происходившая в Европе в середине 20го века с применением современных средств разрушения развитого промышленного общества, порождала новое измерение насилия: десятки миллионов жертв и геноцид, совершавшийся не на протяжении столетия или нескольких десятилетий, а в считанные годы. Во-вторых, евреи не были подобно африканцам или коренным американцам колониальным народом, но людьми, стоявшими у истоков западной цивилизации, которые соучаствовали в немецкой культуре начиная с Возрождения и которые были немецкими гражданами. Конечно, это не устанавливает иерархической шкалы в истории геноцида, но указывает на новый этап, достигнутый капиталистическим насилием: имеет место уже не разрушение захватывающим капитализмом, утверждающим правление Западной цивилизации во вне-европейском мире, а начало коллапса этой самой цивилизации [Zivilisationsbruch] (или то, что Адорно и Хоркхаймер назвали «само-разрушением Разума» [die Selbstzerstörung der Vernunft]).

 Невзирая на отвращение к «идеологически коварному сравнению» коммунизма и фашизма у Нольте, предпринятому с «целью нормализации, даже реабилитации немецкого прошлого», Траверсо обнаруживает нечто большее, чем просто долю истины в его определении периода 1917-1945 как европейской гражданской войны. Это произвело такое впечатление на Траверсо, что он посвятил этой теме книгу Огонь и Кровь: Европейская гражданская война, 1914-1945. Как и Лосурдо он обращает внимание, что Нольте избрал октябрь 1917го а не август 1914 в качестве начала этой гражданской войны: «‹Европейская гражданская война› Нольте начинается не в 1914 коллапсом старого имперского порядка и развязыванием ПМВ, а в 1917 — в момент Октябрьской революции. Это превращает Освенцим в побочный продукт неуклюжей попытки подражания ‹азиатским› зверствам, проводимым ЧК». Но, несколько корректируя шкалу времени, Траверсо поддерживает интерпретацию этого периода как «гражданскую войну».

«Гражданская война» употребляется здесь в очень точном и техническом смысле. Когда-то Карл Маркс описал Июньскую революцию на улицах Парижа 1848го как «гражданскую войну [Bürgerkrieg] в её наиболее ужасном аспекте, войну труда против капитала». Он имел в виду, что такая война теперь бушует в самом гражданском обществе [bürgerliche Gesellschaft], как классовая борьба [Klassenkampf] между пролетариатом и буржуазией. Маркс и Энгельс также довольно часто говорили о грозящей «мировой войне»: «Европа приобрела такую форму, которая делает всякое новое пролетарское восстание …  прямо совпадающим с мировой войной, вынужденной покинуть свою национальную почву и охватить европейскую территорию, лишь на которой может свершиться социальная революция 19го века». Таким образом в 1887 Энгельс отмечает, что «единственная война, которую осталось … осуществить, будет мировая война — мировая война, кроме всего, это насилие, которое до сих пор было невообразимо … всеобщее погружение в варварство». Немногие могли предвидеть, что мировая война и война гражданская совпадут своим началом в 1914. Крис Кутрон пишет:

Владимир Ленин, Роза Люксембург и Лев Троцкий рассматривали этот период как столкновение с выбором между «социализмом или варварством». Или, конкретнее, гражданская война рабочих против капиталистов как оппозиция мировой войне между империалистическими державами. Это были предсказания. Оба предсказания, о гражданской войне и войне мировой, осуществились впечатляющим образом. До того марксисты полагали возможность либо одной альтернативы, либо другой. Но получилось так, что одновременно имели место мировая война и гражданская с 1914 до 1919,  когда 2й Интернационал рухнул в ходе империалистической мировой войны и за этим последовала классовая гражданская война. Так что кризис марксизма связан не только с мировой войной, но и с войной гражданской [т.е. Weltbürgerkrieg].

Ленинский лозунг, что долг марксистов состоит в «превращении мировой войны в войну гражданскую», выразил ни что иное как эту диалектическую необходимость. И т.о. Лосурдо подвергает Нольте проверке в этом моменте: «Превращение империалистической войны в войну гражданскую было тенденцией, которую не создавал лидер большевиков, но которую он оказался способен задействовать в осознанной, организованной форме… Нольте, который предполагал компактно объяснить столь сложную, противоречивую эпоху через категорию гражданской войны, в итоге приходит к её забвению или вытеснению, когда она необходима самоочевидным образом». Фашизм явился лишь наиболее пагубным продуктом этого конфликта в сердцевине капитализма. Макс Хоркхаймер писал в 1939, что «тот, кто не желает говорить о капитализме, должен молчать насчет фашизма». Но он забыл добавить, что фашистская политика обретает свою форму не просто как следствие капитализма, но как неудачная попытка преодоления капитализма. Вспоминается изречение Вальтера Беньямина: «Каждый подъём фашизма свидетельствует о неудачной революции». Или как еще раньше сказал Генрих Гейне — «революция это несчастье, но еще большее несчастье — неудачная революция». Примечание: отсюда не следует, что революции нужно избегать, будто опасность слишком велика.

Здесь наш очерк о «ревизионизме» воссоединяется с исходным применением понятия, когда он относился к  Эдуарду Бернштейну и его последователям в начале 1900х. Были даже слухи, что Бернштейн сам придумал термин, отсылающий к его собственному мировоззрению. Революция была им объявлена устаревшей доктриной, невозможной или нежелательной, особенно поскольку положение пролетариата определенно улучшилось посредством реформ. Карл Каутский и другие марксисты вели борьбу против Бернштейна и революционная ортодоксия в конечном итоге возобладала. Потерпев поражение на уровне теории, ревизионизм тем не менее торжествовал на уровне практики. «Официально осужденный на партийных съездах этот ревизионизм был в итоге принят не менее официально тред-юнионами» — писал один диалектик. «В начале века новый период развития вновь поставил на повестку вопрос социальной революции как реалистичную и осуществимую задачу во всех её насущных аспектах. Чисто теоретический ортодоксальный марксизм — установившаяся версия марксизма во 2м Интернационале до развязывания мировой войны — полностью распался». Георг Лукач едко прокомментировал сближение Каутского с Бернштейном вскоре после этой войны: «Человек который делал то, чего не говорил, человек который не проповедовал, но в действительности практиковал ревизию марксизма, обращая революционную диалектику в форму миролюбивого эволюционизма, был не кто иной как Карл Каутский… Несмотря на то, что Каутский стоял выше Бернштейна в части явного признания революционных моментов в мировой ситуации, он подвёл теоретическую базу под признание того, что непреднамеренно вело к тем же практическим последствиям, что и подход Бернштейна».

Ревизионизм в таком толковании сыграл свою роль в окончательном поражении мировой революции между 1914 и 1919. Гражданская война распространялась до какого-то момента и быстро иссякла, достигнув наиболее передовых промышленных стран. В конечном итоге это было учтено и отмечено, но не раньше чем зерна контрреволюции распространились в Германии, Италии, Франции. Историк Арно Майер подробно это изложил в своем глубоком исследовании Почему небеса не погасли? «Окончательное решение» в истории (1988), опубликованном всего через год после схватки Нольте-Хабермас. Майер увидел восхождение фашизма как массового движения в неразрывной связи с поражением марксизма как массового движения. Даже Траверсо отметил, что немецкий ревизионист невольно раскрыл правду. «Нольте искренне ухватил сущностную особенность нацизма: его контрреволюционную природу, что движение родилось как реакция на русскую Революцию и немецких Спартаковцев, как боевая анти-марксистская и анти-коммунистическая сила. Это истина фашизма, у Муссолини как у Гитлера… Октябрь 1917 спровоцировал травму испуга среди европейской буржуазии, во многих отношениях сравнимую с шоком [европейской] аристократии после 1789… Пролетарская диктатура вместе с эфемерными Советскими республиками, появившимися в Баварии и Венгрии в 1919-1920 сильно напугали правящие классы».

Славой Жижек … включил эти озарения в работу В защиту проигранных дел (2008)… Обращаясь к «спору историков» Жижек отмечает, что «стандартная лево-либеральная реакция на Нольте представляет моралистический вопль, что он релятивизирует нацизм, сводя его к отголоску коммунистического зла. Но как возможно сравнивать коммунизм, эту противоречивую попытку освобождения, с радикальным злом нацизма? В отличие от этого резкого отрицания следует полностью согласиться с центральным пунктом Нольте: Да, нацизм был фактической реакцией на коммунистическую угрозу, он по сути лишь заменил классовую борьбу борьбой арийцев с евреями. Однако, проблема именно в этой частице «лишь», которая далеко не столь невинна как кажется. Здесь мы имеем дело с переносом [Verschiebung] во фрейдистском смысле понятия. Нацизм перенёс классовую борьбу [Klassenkampf] на борьбу расовую [Rassenkampf] и тем самым затемнил своё место. Потому Нольте был прав: нацизм был повторением, копией Большевизма, глубоко реактивным явлением».