.
Mute was the marble. Mutely glimmered the glass.
Mute stood the sentries, bronzed by the breeze.
Thin wisps of smoke curled over the coffin.
And breath seeped through the chinks
as they bore him out the mausoleum doors.
Slowly the coffin floated, grazing the fixed bayonets.
He also was mute — his embalmed fists,
just pretending to be dead, he watched from inside.
He wished to fix each pallbearer in his memory:
young recruits from Ryazan and Kursk,
so that later he might collect enough strength for a sortie,
rise from the grave, and reach these unreflecting youths.
He was scheming. Had merely dozed off.
And I, appealing to our government, petition them
to double, and treble, the sentries guarding this slab,
and stop Stalin from ever rising again
and, with Stalin, the past.
I refer not to the past, so holy and glorious,
of Turksib, and Magnitka, and the flag raised over Berlin.
By the past, in this case, I mean the neglect
of the people’s good, false charges, the jailing of innocent men.
We sowed our crops honestly.
Honestly we smelted metal,
and honestly we marched, joining the ranks.
But he feared us. Believing in the great goal,
he judged all means justified to that great end.
He was far-sighted. Adept in the art of political warfare,
he left many heirs behind on this globe.
I fancy there’s a telephone in that coffin:
Stalin instructs Enver Hoxha.
From that coffin where else does the cable go!
No, Stalin has not given up. He thinks he can cheat death.
We carried him from the mausoleum.
But how remove Stalin’s heirs from Stalin!
Some of his heirs tend roses in retirement,
thinking in secret their enforced leisure will not last.
Others, from platforms, even heap abuse on Stalin
but, at night, yearn for the good old days.
No wonder Stalin’s heirs seem to suffer
these days from heart trouble. They, the former henchmen,
hate this era of emptied prison camps
and auditoriums full of people listening to poets.
The Party discourages me from being smug.
“Why care?” some say, but I can’t remain inactive.
While Stalin’s heirs walk this earth,
Stalin, I fancy, still lurks in the mausoleum.

Evgenii Evtushenko, 1962
Translated by George Reavey

Наследники Сталина

.
Безмолвствовал мрамор.
Безмолвно мерцало стекло.
Безмолвно стоял караул,
на ветру бронзовея,
А гроб чуть дымился.
Дыханье из гроба текло,
когда выносили его
из дверей Мавзолея.
Гроб медленно плыл,
задевая краями штыки.
Он тоже безмолвным был —
тоже! —
но грозно безмолвным.
Угрюмо сжимая
набальзамированные кулаки,
в нем к щели глазами приник
человек, притворившийся мертвым.
Хотел он запомнить
всех тех, кто его выносил, —
рязанских и курских молоденьких новобранцев,
чтоб как-нибудь после набраться для вылазки сил,
и встать из земли,
и до них,
неразумных,
добраться.
Он что-то задумал.
Он лишь отдохнуть прикорнул.
И я обращаюсь к правительству нашему с просьбою:
удвоить,
утроить у этой плиты караул,
чтоб Сталин не встал
и со Сталиным — прошлое.
Мы сеяли честно.
Мы честно варили металл,
и честно шагали мы,
строясь в солдатские цепи.
А он нас боялся.
Он, веря в великую цель, не считал,
что средства должны быть достойны
величия цели.
Он был дальновиден.
В законах борьбы умудрен,
наследников многих
на шаре земном он оставил.
Мне чудится —
будто поставлен в гробу телефон.
Кому-то опять
сообщает свои указания Сталин.
Куда еще тянется провод из гроба того?
Нет, Сталин не умер.
Считает он смерть поправимостью.
Мы вынесли
из Мавзолея
его,
но как из наследников Сталина
Сталина вынести?
Иные наследники
розы в отставке стригут,
но втайне считают,
что временна эта отставка.
Иные
и Сталина даже ругают с трибун,
а сами ночами тоскуют о времени старом.
Наследников Сталина,
видно, сегодня не зря
хватают инфаркты.
Им, бывшим когда-то опорами,
не нравится время,
в котором пусты лагеря,
а залы, где слушают люди стихи,
переполнены.
Велела не быть успокоенным Родине мне.
Пусть мне говорят: “Успокойся!” —
спокойным я быть не сумею.
Покуда наследники Сталина
живы еще на земле,
мне будет казаться,
что Сталин — еще в Мавзолее.

Евгений Евтушенко, 1962